Люди, не читающие стихов, обращаются к ним в ключевые моменты своей жизни. В моменты безудержного счастья и великого горя, когда проза погребена грудой слов, нужна лишь поэзия. Стихи звучат на свадьбах и похоронах, их пишут на памятниках погибшим на войне, и в любовных признаниях. Существуют стихи для безответно влюбленных, для скорбящих и для восторженных любовников. Для всего есть стихи. Мы читаем их Богу и называем молитвами. Чем больше прозы я пишу, тем больше стихов читаю. И чем больше стихов я читаю, тем меньше понимаю, в чем их загадка, почему они переполнены смыслом — причем все, от викторианских эпосов до хайку. (Последние, кстати, я никогда не понимал: мне они казались просто несмешными лимериками.) Когда мне было пятнадцать, мы с семьей поехали отдыхать на Майорку. Прогуливаясь по оливковым ступеням, мы встретили незнакомца с копной белых волос, в черной шляпе тореадора, с длинными пальцами, унизанными серебряными кольцами с бирюзой. У него был профиль, как у Джеронимо
[78]
.
Мы поздоровались. Вечером он пришел ужинать в наш пансион. Он пожал мне руку, и оказалось, что это Роберт Грейвс
[79]
. Я застыл в благоговении. Он олицетворял все мои представления о настоящих поэтах.
Спустя несколько лет, на задворках вечеринки в саду в Олл-Сейнтс в Оксфорде, началась гроза. Мужчина в очках в роговой оправе, потрепанном пальто и ничем не примечательной шляпе предложил встать под его зонтик. Нам было по пути, и он спросил, в каком колледже я учусь. Я сказал, что я не отсюда — учусь в Слейде, в Лондоне. Мы зашли в часовню колледжа Магдалены и замолчали. Я тихо спросил, чем занимается он, и он ответил: «Я библиотекарь в Халле»
[80]
. И выглядел он именно так, как в моем представлении должны выглядеть поэты.
В мое время поэтов было предостаточно — Оден, Грейвс, Мейсфилд, Ларкин, Томас, Дей-Льюис, Спендер, Бетжемен, Хини, Хьюз, Лог, недавно скончавшийся Эдриан Митчелл. Они писали между строк о каждой из граней наших жизней — от пейзажей до эдвардианских водопроводов. Поэзия наших дней гораздо честнее отражает наши заботы и надежды, чем кино, телевидение или живопись. А сейчас мы говорим о новом смысле звания поэта-лауреата, а возможно, и об упразднении звания, превращении его в независимый комитет при правительстве, чья работа заключается в распространии лирики среди богачей и бедняков. Но избавиться от этого звания из-за культурной ограниченности было бы ужасным расточительством, неудачей либералов.
Эта роль уходит корнями в историю Англии на десять тысяч лет назад, в то время, когда английский еще не был языком. У нас были и великолепные поэты, и просто отвратительные. Люди, отказавшиеся от этого звания, не менее знамениты, чем те, кто согласился. Но ни разу за всю нашу историю не было момента, когда бы мы не нуждались в поэте. Лауреат освещает нам путь. И дело даже не в его стихах — помпезные, нескладные, они все равно — поэзия. А она пульсирует в унисон с сердцем нации.
Тернер
Отбор кандидатов на получение Премии Тернера в этом году происходит с уже наскучившей помпезностью в центральных залах старого здания галереи Тейт
[81]
. Кое-кто считает, что присвоение имени величайшего художника Британии этой художественной версии телешоу Big Brother
[82]
отдает насмешкой и даже оскорблением. Но не исключено, что сам Тернер не был бы против. Ему импонировала жесткая конкуренция и было присуще развитое коммерческое чутье. В одном из коридоров галереи можно увидеть его работу, впервые выставленную в 1818 году. «Поле Ватерлоо» — очень необычная картина. Даже если вы знакомы с творчеством Тернера, вы вряд ли знаете эту работу размером 9 х 6 футов, которую он представил на общенациональной выставке, посвященной победе над Наполеоном тремя годами ранее.
Тернер решил изобразить поле брани ночью. Мертвецы будто спрессованы вместе, как консервированное мясо. Мешанина из человеческих останков и обрывков военной униформы покрывает призрачный волнистый ландшафт. Тернер действительно был на поле сражения, делал наброски и отмечал на них количества гниющих тел. Трупы освещены белой вспышкой в центре картины, назначение которой — отпугивать падальщиков, мародеров и призраков. Достаточно едко написанная картина совершенно не в духе тогдашнего ура-патриотизма и воинственно-высокопарных речей. Это поистине антивоенное полотно, демонстрирующее, как смерть уравнивает французов и англичан. Картину не приняли, да и, честно говоря, ее вряд ли можно считать большой удачей художника. Тернер не был мастером изображать людей — на его картинах они всегда выглядят куклами, воткнутыми в пейзаж, а их лица часто повернуты в сторону от зрителя. Дело, конечно же, не в том, что он был плохим рисовальщиком или живописцем — скорее, он испытывал неловкость в обществе других людей, пусть и нарисованных.
Рядом с «Ватерлоо» висит еще одна странная картина под названием «Изгнанник и моллюск»
[83]
. Никто так и не смог внятно объяснить, почему Наполеон (напоминающий цыганскую куклу, вырезанную из деревянного колышка) так восторженно смотрит в лучах пламенеющего заката на двустворчатого моллюска, лежащего перед ним. Вообще, Тернер — совсем не тот, кем кажется на первый взгляд. Мы воспринимаем его как типичного английского художника, что-то вроде Шекспира от живописи. Его представляют нам как один из английских архетипов, не менее почтенных, чем традиционная чайная под защитой National Trust
[84]
или Джон Буль с сигарным окурком. А еще Тернер — хрестоматийный отчим импрессионизма, любивший писать ностальгические морские виды и расплывчатые пейзажи. Да ведь обычно больше ничего нам и не показывают.
Но на самом деле он был наследником и еще одной британской традиции — радикализма, бунтарского, непричесанного мистицизма. После смерти Тернера в 1851 году осталось состояние в 140 000 фунтов — в пересчете на современные деньги это составляет около 11 миллионов. Так что ему, пожалуй, все удалось. За всю свою жизнь он ни разу не женился, а большую часть своих работ завещал родине. Одно из условий завещания гласило, что две его картины должны будут вечно висеть по бокам от полотна Клода Желле в Национальной галерее. Тем самым он отдал дань мастеру классического пейзажа, а заодно и устроил своего рода посмертное соревнование. Вторым условием завещания было, что остальная часть коллекции должна демонстрироваться в специально созданной для нее галерее.
