Город Сент-Леонардс-он-Си был построен стариком. Джеймс Бертон купил большой кусок плодородной земли на побережье и заложил там новое поселение, которое быстро укрепило свои позиции как родовое гнездо знатных семей. Это собрание блестящих и чванных улиц, променад, муниципальные сады, где можно обсуждать общественные проблемы, стало конечным пунктом для ушедших в отставку государственных чиновников и военных, последним приютом для вдов инженеров и владельцев провинциальных торговых центров. Ревматичный и дорогой, он вскоре превратился в отражающийся в морской глади белый ряд оштукатуренных отелей и доходных домов, выстроенных на крутом берегу.
Жители приехали в город, чтобы играть в ужасный бридж и вызывающий усмешку крикет. Они образовывали престижные общества, устраивали танцы и выезды на шарабанах. Они заполнили свои комнаты медью из Бенареса, бирманским тиком, турецкими коврами и китайским фарфором. Они повесили в золоченых рамах виды южноафриканской Столовой Горы и фотографии давно умерших мальчиков в хаки, позабыв среди этих пыльных богатств о своих прожитых с достоинством жизнях.
С самого начала Сент-Леонардс был не слишком веселым, немного сумрачным, не отделимым от страниц писем, Консервативной партии и крематория. Но это была и награда, настоящий десерт, символ жизни в соответствии с высокими стандартами — от носовых платков до вычищенных до блеска ботинок. И если вам грозила старость, это было прекрасное место, чтобы ее провести здесь — в те времена, когда дожить до преклонных лет считалось достижением. Интересно, что сказали бы про нынешний город призраки бабушек, предпочитавших черно-белую гамму одежды.
Отливающий сталью Канал все еще несет свои воды, но улицы стали запущенными, а магазины закрыты или используются лишь для благотворительных целей. В пабе пылинки танцуют в свете лампы, горящей над головами мужчин в спортивных костюмах и с пожелтевшими глазами. Эти люди меряют время количеством использованных зубочисток. Ничего благородного в Сент-Леонардс больше нет. Как и остальная часть южного побережья, он давно стал никому не нужным, заброшенным, несостоятельным, местом, откуда бегут люди. Но стариков отсюда никто не увез. Они все еще здесь — это местное население, которое прячется от других. Средний возраст жителей этого города — один из самых больших в стране.
В комнате на шестом этаже дома социального обеспечения тихо сидит старик, окруженный посудой, фарфором, деревянными кошками. И ни одного другого живого существа. В шкафу стоит нетронутое издание Диккенса в кожаном переплете, а над головой хозяина — гравюра XVIII века, изображающая охотников, выпивающих у костра. Все это подчеркивает его одиночество. В комнате спертый воздух. Часы отбивают каждую четверть, издавая какие-то какофонические звуки, которые могут привести в бешенство любого человека, сохранившего слух. Ход времени сложно назвать беззвучным. Все в доме связано с женщиной, которой больше нет. Ее безделушки, сувениры, привезенные из отпуска, сумочки. Все эти предметы борются за место с таблетками, костылями и посудой. У хозяина диабет, слабое сердце, у него болят ноги, но беспокоит его не это. Он стар и одинок. Пуговицы его спортивного костюма заржавели. Каждые два дня привозит еду милый филиппинец из агентства соцобеспечения. Он же ходит по его просьбе в магазин. Я навестил этого старика вместе с медсестрой, которая должна проверить у него уровень сахара в крови. У него есть бутылка джина и телек. Когда-то он жил на Мальте, был частным детективом, держал кошек, у него были жена и друзья. Нельзя сказать, что о нем не заботятся — у него есть необходимые таблетки, кнопка, нажатием которой можно вызвать врача или скорую помощь. Мы, будучи обществом заботливым, защищаем его от смерти, изо всех сил продлевая его ужасное одиночество. Мы просто не можем снабдить его тем, ради чего стоит жить. В другой маленькой квартире с видом на море сидит другой человек, будто вросший в свое кресло. Он сидит спиной к морю. В комнате почти нет мебели. Никакого комфорта. В стеклянном шкафу в углу — коллекция фарфоровых принцесс. «Очень красивые, вы их коллекционировали?» — спрашиваю я.
«Хотите купить?» — говорит он в ответ.
Это человек помимо диабета страдает депрессией. Его мучает и незаживающая язва на ноге. Она у него уже давным-давно. Ему говорят, что лучше всего — ампутировать конечность, которой он и так не особо пользуется. Он работал на железной дороге в Паддингтоне, встречал разных знаменитостей — членов королевской семьи, звезд. Каждый день отличался от другого. У него была жена. Она умерла. У него есть сын и дочь, но они не навещают его и не звонят. Одиночество и грусть сделали жизнь смертельной болезнью. Я спросил, сколько ему лет. 69! Всего 69. И он вполне может рассчитывать, что проживет (может, без одной или двух конечностей) еще 15–20 лет.
Эти два примера — не исключение. Похожих людей можно встретить на каждой улице, в каждом квартале — в окнах домов над галереями магазинов; под дворовыми лаврами, с которых сочится вода; на ступеньках общественных домов, на испачканных мутными потоками улицах. Они сидят в креслах, поставленных так, чтобы было можно, не вставая, дотянуться рукой до радиатора, телефона и телевизора. Просто задумайтесь о том, как мало стариков вы замечаете, как немного их среди нас, бродящих по магазинам и ресторанам. После наступления темноты вы не увидите вообще ни одного. Они живут, как трансильванцы, боясь молодости. Быстрой и гибкой, громкой и поздней, раздражающей молодости. Даже когда они оказываются среди нас, мы на них не смотрим, мы их не видим. Они прислоняются к стенам, липнут, как опавшие листья, к стеклу автобусных остановок, забиваются в углы.
Меня стало мучить отсутствие стариков. После смерти отца, случившейся три года назад, у меня появилась привычка спрашивать у друзей средних лет, как поживают их родители. В ответах одна общая черта. Они перечисляют проблемы, состояния, приступы, спады с усталой нежностью и растущим раздражением. Недавно одна женщина, с которой я оказался за одним столом, рассказала, каким замечательным был ее отец. Он умер тихо, спокойно и быстро. А потом эта женщина вздохнула и добавила: «А вот моя мать, она все время жалуется, чувствует себя угнетенной. Я думаю, она просто боится умирать». Это было сказано не беззаботно, не без чувства тревоги, но главным в словах было раздражение.
То же можно услышать и от тех, кто профессионально занимается уходом за стариками. Они жалуются на болезни и неудобства. Об этом говорят и СМИ, где старость представлена как набор проблем. Старики медленны, холодны, хрупки, бездыханны, беззубы, несексуальны, забывчивы. И что важно для прессы, они жертвы — клопов, чиновников, системы здравоохранения и погоды. Они жертвы скорби, печали и комиков. Быть старым — значит, быть объектом преследования со стороны налогов, морозов, лестничных пролетов и, в конце концов, самого Бога. Быть старым — значит, исчезнуть с лица земли, столкнувшись с непреодолимыми, вызывающими жалость препятствиями.
Для многих последний этап жизни проходит без движения в кресле, в светлой комнате, которой присвоен эвфемизм — «дом». Но это не дом, как не является домом и Battersea Dogs Home
[96]
. Это хоспис для тех, кого выставили из дома. Эти виллы на окраинах провинциальных городов так же незаметны, как бордели. Они носят блеклые незапоминающиеся названия, ими управляют компании, которые не смогли найти себе другого места в системе здравоохранения.
