Запасаться семенами — один из самых древних инстинктов человеческой цивилизации. В тревожные времена семена были талисманами, верой в будущее, молитвой о грядущем урожае. Если вы спросите, зачем в Хейвордс-Хит нужна коллекция семян, вам легко и немного задумчиво скажут, что это — страховка. Если дикое растение окажется на грани исчезновения, то вот оно, пожалуйста. Здесь оно в безопасности, и мы можем возродить его. За исключением того, что как раз возродить его мы не сможем. Если разрушается естественная среда обитания (со своим необыкновенным разнообразием и возможностями), то никакое, даже самое большое желание и идеальный набор семян не помогут ее восстановить. Вы не можете вырастить джунгли на пустом месте. Банк семян можно пополнять и сохранять, но банк семян — это скорее кладбище растений. Не страховка, а укор, напоминание о наших грехах. И хотя ученые с огромным энтузиазмом продолжают свои поиски и занимаются эмпирическими исследованиями, используя огромное число латинских терминов, это всего лишь эмоциональный спазм, своего рода анимистическая молитва о чуде. Важна не коллекция, а вера в ее значимость для тех, кто ее собирает. Надежда на чудо, что мы не будем в конечном счете пожинать то, что посеяли прежде.
Проведя 9 дней на Мадагаскаре, две группы людей по 15 человек проехали на лендроверах на второй передаче больше двух тысяч миль, пересекли две реки, но смогли при этом собрать семена всего семи видов растений.
Алжир
«Вы в первый раз в Алжире?» — спрашивает меня Кукаждый, кого я встречаю. Этот вопрос может быть задан из вежливости, в качестве предупреждения и даже с нотками обвинения. «Где же вы были? Почему так долго не приезжали?» Со слабой улыбкой и несколько обобщая с точки зрения географии, я отвечаю, что нет, я уже бывал в Магрибе. «В Марокко…» — вздыхают они. Да, в Марокко. «А, Марокко, — повторяют они, скривив губы. — Диснейленд». По сравнению с Алжиром — действительно Диснейленд.
В течение 10 лет сюда приезжали, только если возникала острая необходимость и имелись прочные связи. Фотограф, который предпринял последнюю известную мне попытку поработать в Алжире, так и не вышел из своего номера в гостинице. Страшно напуганный, он сразу же отправился обратно в аэропорт. Тут работает всего несколько команд иностранных журналистов: 11 лет гражданской войны — это кровь, смерть и ужасы. Угрозы в Алжире никогда не бывают пустыми. Они всегда полны страшного смысла, и в их серьезности сомневаться не приходится.
«Зидан», — говорю я. Зинеддин Зидан — единственный алжирец, о котором знают во всем мире. «О, Зидан», — отвечают они. Все следят за его карьерой, им гордятся, хотят получить автограф. «Жаль, что так получилось в последнем матче, я имею в виду, когда он головой ударил игрока в финале Кубка мира в 2006 году». «Что ты говоришь?! — взрывается собеседник, всплескивая руками. — Это было здорово, это было потрясающе! Всю свою жизнь Зидан был тихим, уступчивым, обычным французом, но в конце концов поступил, как настоящий алжирец».
Город Алжир расположился по берегам огромной, выбеленной солнцем естественной гавани. Это город нор и теней. На поверхности — сахарная глазурь, променад, узнаваемый и даже хвастливо французский. Кварталы высоких белых домов с красивыми голубыми ставнями в типично алжирском стиле, навесы над галереями магазинов, глубокие и темные бары. Широкие, вьющиеся бульвары, вдоль которых растут фикусы, подстриженные так, что начинают напоминать зеленые тени от солнца. Здесь чувствуется какая-то тенистая и пыльная изношенность, так подходящая к колониальной архитектуре, вызывающей чувство ностальгии по буржуазному снобизму и расовой предвзятости. Этот французский город смотрит на Средиземное море, на противоположном берегу которого, отражаясь, как в зеркале, стоит Марсель.
Французы оставили себе вид на море. А позади — ползущие по холмам кривые аллеи, старая оттоманская цитадель-касба и башня беев. Полуразрушенные, с раскрошившимися стенами, изрисованные граффити туннели, тупики и пещеры. Они другие — африканские, извилистые, секретные и охраняемые. Это место было центром сопротивления, застаревшей ненависти. А над городом возвышаются строгие и неуклюжие штампованные образчики коммунистической архитектуры — прямо-таки олицетворение функциональной красоты, кирпичики социального равенства. Пародия на архитектуру. Наша гостиница — монумент коллективному социалистическому гостеприимству, отпускной барак с кафетерием для безымянных героев. В его украшениях запечатлено время оптимизма в Алжире, период изобилия 1970-х годов: текстурированный бетон, бугорчатые стеклянные стены, пластиковая мебель, резиновые растения.
Такой интерьер заставил бы редактора журнала Wallpaper*
[138]
в восхищении поднять вверх большой палец.
Впрочем, один маленький «эргономический» недостаток есть. Нет входа. Его ликвидировали. Вы, нервничая, входите с заднего крыльца, вашу машину досматривают на предмет наличия бомб и оружия солдаты, вооруженные автоматами Калашникова. Алжирцы живут в постоянном страхе. Полицейские и солдаты, затянутые в кожу с головы до пят копы на мотоциклах стоят на каждой улице, на каждом углу, на каждом перекрестке. Ночью всюду блок-посты, бесконечные проверки — словом, создание иллюзии безопасности там, где все охвачены ужасом. Машины ездят с включенным в салонах светом, чтобы было видно сидящих там людей. Вы снижаете скорость. Какой-то нервный мальчишка, похожий на подмастерья из берберской деревни, появляется в слабом желтоватом свете, лишь костяшки пальцев белеют на руле. Мой водитель рассказывает, что три месяца учился в Англии. Вернувшись в Алжир, он забыл включить свет в салоне. Солдаты остановили его, взяли под прицел автоматов и вывели из машины. «Мы могли бы тебя пристрелить, — сказал офицер. — Почему ты ездишь в темноте?» Водитель извинился и объяснил, что забыл, так как недавно был в Лондоне. «Ну хорошо, — сказал один из солдат, — а в Лондоне что, нет блок-постов?»
Теперь, после ужасов гражданской войны, спровоцированной исламскими фундаменталистами, трудно поверить, что в свое время научно-исследовательские институты и центры рассматривали Алжир как работающую, приемлемую и реализуемую модель арабской республики, возможное будущее Ирака. Кто-то даже рассматривал эту страну с точки зрения ее роли в ближневосточном мирном процессе. Из залитых неоновым светом кабинетов на двадцатых этажах офисных зданий в десяти тысячах миль отсюда алжирская смесь социализма, армии и светского государства с мусульманским населением — подвергшаяся вестернизации арабская страна, носящая кроссовки Nike, пьющая пиво и желающая торговать, — казалась находкой, продвинутым вариантом решения. Но отсюда, без всех этих цифр и графиков, брифингов и совещаний, такая точка зрения представляется абсолютно нелепой. А мысль о том, что Алжир может послужить моделью для других стран, вызывает лишь невеселый смешок.
Алжир — это кровавая смесь злобы и фундаментализма, насилия, жестокости и несправедливости. Алжир был домом для Барбароссы
[139]
и его корсаров-варваров, которые больше трехсот лет грабили корабли в Средиземном море, разоряли порты, похитили и продали в рабство более миллиона европейцев-христиан из самых разных стран, в том числе и из Исландии! Они превратили южные побережья Испании и Сицилии в практически необитаемые. Пираты были в конце концов уничтожены одной из первых в истории армий, состоящих из солдат разных стран. Гимн американских морских пехотинцев, начинающийся словами «От чертогов Монтесумы до берегов Триполи», — именно об этой операции.
