Над городом возвышается весьма зловещего вида труба, выпускающая в чистый воздух элегантную струю дыма. Лонгиербиен появился благодаря добыче угля, который теперь стало слишком дорого экспортировать, так что сейчас он используется лишь для обогрева и освещения города. На другой стороне холма стоят, широко раздвинув ноги, черные вышки, которые раньше поднимали на поверхность вагонетки с углем. Еще есть кладбище, на котором в вечной мерзлоте покоятся тела моряков, умерших от пандемии гриппа в 1918–1919 годах, а также мемориал героев войны, испещренный (куда же без этого?) британскими фамилиями. Это место было сровнено с землей немецкими линкорами и стало домом для одиноких радистов, сквозь помехи слушающих голоса, доносящиеся с отдаленных полей войны.
Свальбард всегда существовал обособленно от окружающего мира. Вплоть до двадцатых годов XX века, когда эта территория перешла к Норвегии, он считался ничейной землей, и посещали его лишь китобои и исследователи. На него не распространяется Шенгенское соглашение, так что здесь может поселиться любой. После норвежцев вторая по численности нация на Лонгиербиене — тайцы, их тут несколько семей, работающих в туристическом бизнесе. Но ни один житель не был рожден здесь, детей рожают на континенте. Люди оказываются здесь по случайности, от отчаяния или по собственному выбору: любители экстрима, любители нестись на лыжах в небытие. В тот день все флаги были наполовину приспущены. Я поинтересовался, не погиб ли у них накануне какой-нибудь лыжник при сходе лавины. «Нет, — ответил проводник. — Девочка-подросток покончила с собой». Здесь много самоубийств: сказывается отсутствие солнечного света и влияние климата. Свальбард — конец всех дорог. Поселок на краю Ойкумены. Однако для меня, гостя, здесь больше радости, чем в снежном Рождестве длиной в целый месяц. Я лежу в своей маленькой комнатке в отеле, почему-то украшенной фотографиями бывших мэров города, смотрю на мерцающее северное небо и не могу уснуть от возбуждения.
На следующий день нас учат одеваться. Мне-то казалось, что на протяжении последних пятидесяти лет я знаю этот процесс назубок. Оказывается, нет. Чем-то это похоже на то, как стюардесса объясняет правила безопасности в самолете, с одной лишь разницей: мы все внимательно слушаем. Итак, прежде чем вылезти наружу, нужно натянуть две пары кальсон (толстые и тонкие) из овечьей шерсти, надеть шерстяную фуфайку, вязаную водолазку и толстый свитер из овечьей шерсти на молнии. Потом две пары шерстяных носков (толстые и тонкие), пару лыжных рейтуз, синтетические брюки и сверху пару непромокаемых брюк на гагачьем пуху с подтяжками. Следом идут: пуховой жилет, пуховая парка с глубоким капюшоном и подкладкой из меха койота и пара арктических сапог, каждый размером в два садовых домика, со сменными термовкладышами. На лицо надевается тонкая вязаная маска серийного маньяка, а на голову еще и толстая балаклава a-la Роберт Скотт. Затем идут нижние перчатки из шелка — это важно, поскольку если вы решите тронуть что-либо металлическое на улице голыми руками, то лишитесь кончиков пальцев, и огромные варежки на веревочке, как у детсадовцев. Если наденете перчатки, то потеряете пальцы до костяшек. Все завершается шапкой, сделанной моим другом, исландцем Эггертом, из морской выдры, с наушниками из лисьего меха. В общем, процесс одевания напоминает подготовку к какому-то убийственному виду спорта, и уже сам по себе является серьезным физическим упражнением. Радует, что, однажды надев все это, вы проходите так целую неделю. Здесь, в Арктике, вас никто не унюхает, разве что белые медведи.
Закон термодинамики утверждает, что мы греемся теплом, которое сами же и производим. Эти слои одежды, надетые один на другой, застегнутые на пуговицы и молнии, зашнурованные и прошитые двойным швом, должны не допустить утечек тепла. Мы жадно копим тепло. Однако перегрев столь же опасен, как и переохлаждение. Если вы вспотеете и пот замерзнет, вы погибнете либо отдельные части вашего тела почернеют и отомрут. Постоянно идет поиск компромисса между вентиляцией и сохранением тепла, будто вы наполовину человек, а наполовину жаба-ага.
Мы садимся на снегоходы — своеобразные мотоциклы на полозьях. Снегоход катится легче, чем тележка из супермаркета, но его так же трудно поворачивать, как и тележку, зато гораздо легче перевернуть. Я ненавижу мотоциклы, но поменяйте гудронное шоссе на снег — и получите незабываемое удовольствие. В Свальбарде больше снегоходов на душу населения, чем где бы то ни было. Местные гоняют на снегоходах с бесшабашным хладнокровием — нордические беспечные ездоки с карабинами, болтающимися на боку. Выезжать за пределы города без оружия запрещено. Если у вас нет ружья, можно взять напрокат в местном магазине.
День бело-синий, с багровыми и розовыми тенями. Воздух искрится алмазной пылью, инкрустированный мелкими кристаллами льда. Мы уносимся прочь из города в ледяную пустыню и быстро осознаем, насколько несовершенно наше снаряжение: малейшая полоска голой кожи обмораживается в считаные секунды, дыхание кристаллизуется на балаклавах, синтетический материал абсорбирует влагу под очками, и она, мгновенно замерзая, ослепляет. Я с радостью обнаруживаю, что варежки, купленные через аляскинский веб-сайт Midnigt Mushing и похожие на черные клешни со специальными заплатками для подтирания носа, несравнимо лучше, чем варежки всех остальных. У меня все время теплые руки. Остальные пересчитывают пальцы.
Мы останавливаемся на заледеневшем морском берегу, где глыбы изъеденного ветром льда вмерзли в ледяную корку океана. Напротив, освещенный лучом солнечного света, стоит огромный собор — ледяной храм. Это место священного величия, пейзаж, полный высокой романтики XIX века. Мы слезаем со снегоходов, и мир внезапно становится неподвижным и безмолвным, но все же мы здесь не одни. У наших ног следы — четкие и глубокие, еще до конца не уничтоженные ветром.
Белый медведь. Следы огромные. Я засовываю в один из них свою черную карикатурную руку. Выглядит, как рука ребенка.
След величиной с колпак автомобильного колеса. Норвежцы расчехляют ружья. Следы тянутся цепочкой по холму над замерзшим морем. Можно услышать бесшумную поступь зверя, почувствовать, как он размашисто шагает, представить себе, как он покачивает головой и поводит носом, самым чувствительным среди всех млекопитающих. Полярный медведь может учуять человека за 24 километра с лишним.
На следующий день мы встаем рано и вытаскиваем сани, на которых горой высятся палатки, спальные мешки, кухонные принадлежности, пищевые концентраты и туалетное сиденье. Мы покидаем город, направляясь к востоку мимо стад северных оленей, выкапывающих из-под снега мох. Пять часов езды по равнинам, ледниковым отложениям, покатым холмам и спускам, настолько крутым, что кажется, будто катишься с американской горки. Но занервничать и надавить на тормоз в этом аттракционе — значит, подвергнуть себя риску получить удар по затылку тюком со снаряжением весом в центнер. Переправившись через глетчер, мы оказываемся в небольшой глухой долине на побережье. Солнце начинает садиться, и мы разбиваем лагерь. Пока распаковываем вещи, погода портится, поднимается ветер и начинает казаться, что небо падает нам на головы. Пурга уже вокруг нас. Мы в спешке ставим палатки. В них нет ничего гламурного: обычные палатки Glastonbury на двоих, защита от ветра и снега. Мы с Томом выкапываем подвал — место для хранения мешков и переодевания. Разбивка лагеря — гонки наперегонки с ветром и падающей стрелкой барометра. Нужно, чтобы пальцы сгибались, но они постоянно мерзнут, и шелковые перчатки уже все в дырах от застежек-липучек, которые точно изобрел какой-то хладнокровный дьявол. Уже поставлена палатка-столовая — переносная русская времянка из двуслойного пластика. Внутри два стола, пара скамеек, крохотный уголок для приготовления пищи, парафиновая печка и параллельные краны, установленные на высоте человеческого роста. Размером 12 × 10 футов, она удерживается при помощи стальных тросов. Последнее, что мы успеваем сделать до темноты, — это протянуть проволочное заграждение и подсоединить к нему взрывчатку.
