В этом сне я очутился прямо перед доской в комнате отдыха. Там происходил разбор полётов, но вместо руководителя передо мной стоял начальник станции «Сокол» Бутов и пенял мне за то, что я всё время рвусь на поверхность. Начальник станции «Сокол» говорил мне, что я не смогу жить только там, где слыхом не слыхивали и знать не знают, что такое метрополитен. Мне приснился поэт Семецкий. Он присел ко мне и произнёс:
«Белый кролик сел за столик, скушал ложечку варенья, написал стихотворенье»…
— Нет, не так.
Семецкий надменно выпятил губу и добавил, подняв палец к потолку:
— Умный кролик. С ним приятно сесть за столик… Если, конечно, хочешь подкрепиться.
Я стоял посреди сна и думал, что сейчас вот мне предложат идти за Белым Кроликом, но за спиной Семецкого возник Убийца Кроликов с дубиной наперевес, и мне в глаза плеснуло красным, да так, что все цвета сравнялись с цветом крови. А потом в комнату ввалились свиньи, огромные свиньи, но не дикие, а те, что жили у нас на звероферме, топча и круша всё на своём пути… Я закричал и проснулся… Привычно выныривая из этого сна, выплывая из него, как из омута, я увидел всё то же: белый потолок кабины тепловоза и ощутил тонкую дрожь, шедшую от работающего двигателя. Приближалась Тверь, и Владимир Павлович нервничал. Как-то Тверь ему не очень нравилась. Отчего-то ему казалось, что тверские нас заочно не полюбят. Причём не важно живые или мёртвые обитатели этого города. Рационально о этого объяснить не мог и только говорил о том, что вся история на его стороне. Рассказ про исторические корни взаимной ненависти был в его устах похож на те истории, что я не слышался в бригаде летунов.
Сумасшедший сектант Хаммер долго жил в Твери и говорил так: «Понимаешь, и тут приходит Юра Московский, ему Миша Тверской: „Да ты, да я!“ Назначил стрелку, правильно пацанов расставил, раз и в дамки. Беда, в обще побили москвичей, и даже жену Юры взяли. Она в Твери жила-пожила и кони двинула. Москвичу в Твери вообще жить нельзя, он либо должен переделаться в аборигена, либо кони двинет. Но дело в том, что жена у Юры была не простая, а золотая, внучка Чингисхана. Ну, натурально, монголы подняли кипиш, вызвали обоих на правёж в Орду. Ну, помурыжили немного, а потом р-раз, и при всех пацанах вырезали Мише сердце. И передали с сердечным, значит, приветом Юре. Съешь, говорят. Сердце съешь. Он и съел, куда деваться-то. Но потом всё равно тверские отомстили и Юру порезали».
Если честно, то мои знания о Твери были не глубже. Я вот даже не знал, есть ли в Твери метрополитен. Раньше не было, а сейчас, может, и есть.
Но на самом деле главная опасность была в мостах. Мы преодолели множество мостов, и они, по счастливому стечению обстоятельств, оказались целыми. Вот если что случилось с ними в Твери, то придётся идти пешком. Там мосты большие, и реки большие, что Тверца, что потом Волга.
Математик разделял эту тревогу, но крепился и виду не показывал. С великими опасениями мы миновали Тверь, не увидев из окна никого: огромный город просто вымер, но мост оказался цел. Как цел оказался и мост через Волгу.
Владимир Павлович остановил поезд, мы с ним вышли и двинулись проверять конструкции.
— Смотри, видишь… вдруг остановился он. Я ничего особенного не видел. Перед нами были рельсы, бетонные шпалы, ничего, в общем, страшного я не увидел.
— Ты не понял. Посмотри на болты. Полотно чинили, приводили в порядок. Вот что это значит. Спустя много лет после Катаклизма люди чинили мост, вот что. Знаешь, был такой анекдот до Катаклизма про одного скупердяя, что экономил деньги и не звонил своему папе в деревню. Но он раз в месяц проезжал мимо этой деревни на поезде по делам, и папа выходил на станцию. Когда вагон проносился мимо, сын кричал отцу: «Пап, ты какаешь?» Ну и если старичок кивал, то сын делал выводы. Если папа какает, то у него нет запоров и у него всё нормально с кишечником. Если, опять же, какает, то нормально питается, не умирает с голоду, есть что покушать. Понятно? Нет? Ну, объясню ещё раз: если люди чинят мост, то, значит, они тут живут. Если они его чинят, значит, они что-то возят. Если им нужен такой мост, значит, у них есть не только мешок с сушёной рыбой, но и какой-то тяжёлый груз, для которого нужна дрезина. Они, конечно, новые рельсы не изготовят, но переложить, как здесь, смогут. Значит, надо им, значит, всюду жизнь, как на картине художника Ярошенко. Я не понял, при чём тут какой-то Ярошенко, но выходило, что один вид этих ржавых рельсов наполнил Владимира Павловича непонятным мне оптимизмом.
XI. ЭЛЬФЫ СУДНОГО ДНЯ
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.
Осип Мандельштам. Век-волкодав
Ах, знаешь, моя Ласочка, может быть, оно и лучше, в конечном счете, может быть, оно и лучше так, как есть! Ты себе представить не можешь, что я за скверное существо, негодяй, бездельник, бражник, распутник, болтун, вертопрах, упрямец, обжора, лукавец, спорщик, мечтатель, злюка, чудак, пустозвон. Ты была бы, дитя моё, несчастлива, как камни, и ты бы мне отомстила. При одной мысли об этом у меня волосы встают дыбом по обе стороны лба. Слава всеведущему богу! Всё хорошо, как оно есть.
Ромен Роллан. Кола Брюньон
Мы довольно давно миновали Тверь, как пошёл снег, и я видел, как на глазах местность меняет свой цвет. Потом и воздух изменился и стал белым. Шустрые дворники за лобовым стеклом быстро проделали в нем просветы, а я подумал о пользе чтения. Снег это было самое сильное ощущение за последнее время. Я бы сказал, что он вызвал во мне такое удивление, какое я не испытал даже от вида моря, то есть Финского залива.
Если бы я не читал про снег, то сейчас бы меня объяла паника. Для всякого нормального человека, прожившего полжизни под землёй, это было очень странное зрелище. Дождь под землёй довольно часто бывает, особенно когда плывун начинает сочиться через отверстия в старых тюбингах и эта мелкая капель неожиданно обдаёт тебя всего с головы до ног.
Снега в своём детстве я совершенно не помнил, а вот книги говорили про снег подробно, и я поэтому не боялся этой белой круговерти. Не боялся, впрочем, зря, потому что многоопытный Владимир Павлович как раз очень напрягся и стал говорить, что чёрт его знает, что делать, если на дороге будут заносы.
Но, как выяснилось, он тоже не очень хорошо разбирался в погодных явлениях. На следующий день снег совершенно растаял и сменился дождём. Дождь шёл ещё день, другой, и вот тут повалил настоящий снег. Большие, крупные хлопья ложились на стекло, а дворники, как назло, сломались.
Вдруг Владимир Павлович побелел лицом. Что-то было не так, он чувствовал что-то, что не чувствовал я. Математику то же стало резко не по себе, и он, как мешок, свалился на вибрирующий пол кабины. Я бросился к Владимиру Павловичу. — Что это, что? тряс я его за плечо.
Он повернул ко мне лицо с почти закатившимися глазами и выдохнул:
