— Нет. А что?
— Надо попытаться получить побольше рецензий.
— Ты говорила: не надо трепыхаться.
— Господи, Джон, у тебя совершенно отсутствует тщеславие. Какой же ты увалень.
— Но…
— У тебя вся жизнь — одни «но». Иногда мне кажется, ты только и делаешь, что придумываешь причины, чтобы ничего не делать. Как, например, сегодня. Если берешь отгул, почему бы не придумать что-нибудь полезное, такое, что может принести деньги.
— Ну вот, деньги, — вздохнул Джон и погасил свет.
Сигарета отбрасывала оранжевый отсвет, который то становился ярче, то пропадал, по мере того как Петра затягивалась. Послышалось шипение, когда она опустила окурок в чашку с недопитым утренним чаем.
— Нечего вздыхать по поводу денег. Мы… О черт! Да ладно, что толку… Давай лучше трахаться.
— Извини, Петра, я смертельно устал, — сгорбился Джон.
— Нет уж, давай, я хочу перепихнуться.
— Дорогая, лучше утром. У меня сейчас нет настроения.
— По-быстрому. Иначе что толку иметь такого идиота в дружках. — Она грубо повалила его на спину, как пастух, который собирался остричь овцу. — И зажги свет.
Секс при свете казался Петре непременной составляющей либерализации. Она была уверена, что ее родители жили как в средние века: совокуплялись в кромешной темноте, лицом к лицу, зажмурив глаза и зажав уши. Траханье при свете служило доказательством, что она не похожа на мать, хотя во всех других отношениях сходство было чрезвычайно велико. Освещенный секс и частый секс. Петра по натуре не отличалась чрезмерным сладострастием: она не искала плотских радостей, не заботилась о том, что поесть, не гналась за чувственностью бархата и меха, не пыталась себя ублажать своими скудными средствами — даже не пользовалась в ванной «Рейдоксом»
[10]
. Она не полировала ногтей и не пощипывала соски, а подмышки и ноги брила только тогда, когда колготки начинали потрескивать от искр. Но секс был не столько удовольствием, сколько членским билетом в конец двадцатого века. Секс служил доказательством, что она здоровая, свободная, современная, активная личность. Петра жадно проглатывала журнальные статьи по вопросам секса и читала в магазине пособия, но не в плане механики, а в плане статистики. Она не могла себе позволить слиться с большей частью проносившейся мимо сверкающей, хохочущей культуры, но до отказа набила нутро сексуальной революцией. Если тридцать процентов населения испытывают оргазмы, она должна быть в их числе; если двадцать процентов женщин играют в сексе ведущую роль, она тоже будет такой. Если обычная пара сношается дважды в неделю, она удвоит это число. Спаривание не столько развлечение бедных, сколько их слабая, нетвердая, неверная дань потребительскому обществу.
Петра села на бедра Джона и его дряблый член. Он прикрыл руками глаза. Пару минут, вздыхая и что-то бурча себе под нос, она извивалась и ерзала. Все напрасно.
— Ну, давай же, Джон. Ты не стараешься.
Петра наклонилась и, словно жевательную резинку, взяла непослушную плоть в рот, почмокала, пососала, пока не осилило раздражение. Оральный секс не был ее сильной стороной. И как пара они редко баловались подобными играми. Палатально-генитальное сношение — дело не столько склонности, желания или доверия, сколько гигиены. А гигиена, если вы бедны, — из тех каждодневных радостей, которые считаются роскошью. Это не значит, что бедняки — люди грязные (Господи, ни в коем случае), но чистота — такая добродетель, которая, подобно передней комнате, больше напоказ, чем для использования. Петра сплюнула.
— Джон, ради Бога, сосредоточься. Ты можешь.
Виновато, но с раздраженным бесстыдством, которое скрывало смущение, он начал трепать невинный член, а Петра откинулась назад и двумя пальцами потирала лобок, как пересчитывающий пятерки усталый кассир. Какое-то время каждый спокойно занимался своим делом так, что вполне могло возгореться чувство — раздельные, созерцательные игры современных молодых. Если вообще стоит это делать, то делай сам.
— О чем ты думаешь? — спросила Петра.
— Ни о чем. — Джон и правда ни о чем не думал, только испытывал темно-коричневое ощущение слабости и усталости.
— А я представляю мотоциклиста, который сегодня пришел к нам в фотоателье. Черный, огромный, страшный и в шлеме.
Уникальное качество Петры в постели: она не занималась отсосом, но фантазировала. Фантазировала по-крупному. Петра читала, что это очень важно, и уделяла воображению в сексе такое же внимание, как старший инспектор рыбнадзора рыболовным сетям.
Само собой разумеется, что Джон этим качеством не обладал. Оно его ставило в тупик, вводило в стыд и смущало. Сильно постаравшись, он мог представить и конкретизировать сюжет книг, фильмов, оживить картины из Национальной галереи и фотографии рекламы бюстгальтеров, но только не с эротическим эффектом.
— Весь в черном, кожаные брюки, сапоги, краги. Он попросил меня выписать счет, и я написала: «Хочу с тобой потрахаться». Он улыбнулся, нежно, но крепко обхватил мою голову и поцеловал. У него длинный язык, а на вкус как мята. Больше мы не сказали ни слова. Он просто поставил меня на колени посреди ателье. Было так трудно расстегнуть все его молнии. Потом я запустила руку. Там оказалось горячо, влажно и, Господи, так огромно. А он все рос и рос, толстел и становился как…
— Как винная бутылка? Как очень большая бутыль? Как насос?
— Как салями. Перестань, Джон.
От предсказуемости ее метафоры сделалось тошно.
— Он так важно прошествовал из штанов…
— Не мог… Точно выражаясь, шествование означает…
— Заткнись. Он именно прошествовал. Мотоциклист запрокинул мне голову. Я испугалась, но разинула рот, однако взять смогла только кончик. Знаешь, какой он на вкус?
— Как такса? Как последняя девчонка, которую он пользовал?
— Заткнись. Соленый, напоминает какого-то зверя.
— Понятно. Копченый бекон.
— Я немножко его пососала. Мотоциклист снял одежду, пока не остался в одних сапогах. Я всадила ногти в его зад, он дернулся и чуть меня не задушил.
— А как ему удалось снять брюки, не снимая сапог? Или он сначала их снял, а потом снова надел?
— Замолчи! Я разделась и встала перед ним голой. Он грубо схватил меня между ног, и я почувствовала, как его длинный, костлявый палец проникает ко мне вовнутрь. Большой палец оказался в расселине задницы, и он поднял меня, как…
— Кегельбанный шар? Как упаковку в шесть бутылок?
— Как пушинку. Я оказалась спиной на столе, ноги широко раскинуты и как раз на нужной высоте. Нет, ноги у него на плечах, а его твердая-претвердая красноголовая африканская штуковина во мне. Он трахал меня сначала медленно, а потом все быстрее и напористее. Ребята в фотоателье смотрели разинув рты, а потом вынули свои концы и принялись наяривать. Такие хилые и бледные по сравнению с моим черным мотоциклистом. А потом…
