— Да. «Камень-неудачник».
— Стихи о любви?
— Нет. Может быть, парочка. Это скорее наблюдения, некоторые из них о любви.
— Вы работаете в книжном магазине?
— Да. Только, знаете, я в самом деле не хочу об этом рассказывать. Я понял все, что вы сказали, однако…
— Сколько? — буркнул Клив. — Сколько вы готовы заплатить? Зелень на бочку, не то мы пойдем в «Экспресс» и продадим им эксклюзив.
— А вы кто такой?
— Клив, товарищ Джона и что-то вроде его агента.
— Вот что, Клив, вы правильно сделали, что спросили. Но продажа темы — довольно хитроумное занятие. Если вы просто говорите фразу-другую — ваше дело, что мне сказать. Но если намереваетесь продать материал — совсем иной оборот. Мы подписываем контракт, и газета делает все, чтобы деньги того стоили, потому что это деньги ее подписчиков. Редактор потребует поцелуев, интимных подробностей и бесед в постели. Вы этого хотите? Я могу позвонить. Но знаете, Джон, — ее свободный оксбриджский
[28]
доверительно-убеждающий тон снова стал таким, как если бы Джульетта говорила вне протокола, — между нами — редактор меня бы вышиб, если бы узнал, что я это сказала, — мой опыт подсказывает: ни один человек, продавший материал, не ощутил себя счастливым. Человеком движет корысть. Но суммы не так велики, как кажутся. Не верьте газетам. — Она заговорщически рассмеялась. — Пара сотен не лотерейный куш. Так как вы познакомились с Ли?
Джон опустил глаза в рюмку с виски. Истина в вине.
— Без комментариев. — Штамп прозвучал глупо и претенциозно, будто он изображал из себя министра правительства или судебного адвоката, а не был ущербным волокитой из паба.
Джульетта кивнула с мягким профессиональным пониманием.
— А вы, должно быть, Петра, подруга Джона.
— Да, он мой приятель. — Брови Петры изогнулись в гримасе, которая означала: «Только между нами, девочками».
Джульетта поняла намек, положила блокнот на колени и вытащила из пачки Петры сигарету.
— Можно? Ты, наверное, немного взбесилась. Я бы его убила.
— Могу до сих пор. Но он вернулся с поджатым хвостом. И теперь у него испытательный срок.
— Потрясающе.
— Он бросил ее и попросил принять обратно. А у меня к нему слабость.
— Бросил Ли Монтану?
— Да. Сказал, что под штукатуркой и губной мазюкалкой она настоящая выдра. И с самомнением, как калифорнийская Опра Уинфри
[29]
.
— Это правда, Джон?
Петра пнула его под столом.
— Помнишь, что ты говорил, дорогой?
— Не имею к этому никакого отношения. — Он обхватил голову руками.
Шон прозвонил час закрытия.
— Он запутался, а знаменитая женщина воспользовалась. Шалунишка, я его потом отшлепаю.
Девушки рассмеялись. Но хотела этого одна Петра.
— Это все. Вы мне скажете возраст, написание имен и все такое прочее?
— Мы Дом и Пит, — встряли Дом и Пит. — Актеры. Вы не упомянете о нашем представлении? Где-нибудь походя, между прочим?
— Разумеется. Кстати, Петра, а он хороший поэт?
— А кому какое дело? — Петра допила из рюмки Джона.
Джульетта поднялась и подошла к длинноволосому, неряшливому на вид парню. Облокотилась о стойку, что-то сказала, и они оба вернулись к столу.
— Всего парочку снимков, вы позволите?
— Категорически нет! — Джон вскочил на ноги; стул тяжело грохнулся на пол.
Последовали три вспышки одна за другой.
— Дело твое, приятель. Как там навелось, не знаю; теперь не моя печаль, если редактор выберет снимок, где ты с полузакрытыми глазами и раззявленным ртом. — Фоторепортер выпалил еще один кадр.
— Значит, так, вы ничего не сказали, — объявила Джульетта. — Без комментариев, это все, что я записала. Ваша честь не задета.
— О’кей, любовничек. — Петра взяла его за руку.
— Рядом со стойкой, ладно?
В пабе все встали, засмеялись, поощряюще закричали.
— Вот так, хорошо — одного Джона, смотри естественнее. Улыбочку. Еще немного, малыш. А теперь вы вдвоем. — Фотограф работал быстро, понимая, что настроение переменчиво и терпение кратко. — Прекрасно. Чуть ближе. Смотрите на меня. Улыбочку. Как насчет поцелуя? Еще разок. Побольше страсти. Обними за шею, а другую руку положи на грудь. Чуть придвиньтесь.
— Ну давай же, — прошипела Петра и накрыла его рот своим. Плоский, кисловатый язык раздвинул зубы. Джону показалось, что он вот-вот задохнется. Даже Иуда не пользовался языком.
В холодной тряпичной спальне Петры Джон разделся без всякого энтузиазма. Из паба они возвращались в полнейшем молчании. Джон дулся. Надутость являлась его излюбленной формой сопротивления. Пассивной агрессией. Он надеялся, что выглядел сдержанным, мужественным, величественным. А на самом деле — надутым. Петра была уже голой и лежала на стеганом покрывале, подложив под затылок ладонь. Реклама, да и только. Демонстрация сортности. Вот, смотри, что ты чуть не потерял — худое, сероватое тело: ксилофонные ребра, вогнутый живот, бедра в гусиных пупырышках, словно пакетики с закуской из соседнего кафе, примостившиеся на цыплячьей груди титьки, темное переплетение подмышек, твердый, задорно постриженный, выдающийся лобок, квадратный, грубый, спартанский зад — все для постиронического, пост-феминистского, постмодернистского поспешного спаривания. Петра смотрела на себя. Она жила в теле, которое являлось превосходным синтезом того, кем она была, и поэтому чувствовала огромное удовлетворение всеми его причиндалами.
— Ну давай, Джон. Я умираю от холода. Оправдай свое существование.
Он попытался залезть под одеяло.
— Нет, сюда, я хочу на тебя поглядеть.
— Я замерз.
— Сейчас согреемся. — Петра взяла его пенис и сдавила в ладони. — А теперь расскажи. Я хочу знать все. Как это происходило? Что она делала?
— С меня в самом деле довольно. Ты выставила меня на посмешище — натешилась вволю.
— Недостаточно. Ты мне еще задолжал. Что она говорила? Как ты ее поцеловал в первый раз? Ты ее раздевал? А каковы на ощупь ее ужасные пластиковые старушечьи сиськи?
— Пожалуйста, ради Бога, ты говоришь, как Клив.
Петра ущипнула уголки его губ и сильно свела вместе.
— Ты мне должен чертовски много. Так что рассказывай по порядку все с самого начала. Ты пришел к ней в гостиницу. Это ведь произошло в гостинице? Она тебя поцеловала. Так? Покажи мне. Потом достала твой крошечный, вялый прибор. Говори, задница. — Другая рука Петры находилась у него между ног.
