Ли подошла к Джону и обняла за шею.
— Ты в порядке?
— Да, если ты в порядке.
— Я в порядке. — Она помолчала и добавила: — Только очень устала. Но зато довольна, что все так вышло с этой чертовой пьесой.
— Я рад.
Оба выжидательно смотрели друг на друга.
— Ну, я пошла. Увидимся утром. — Ли поцеловала Джона в щеку. — Еще раз спасибо за верность и хорошее отношение. Я оценила. Спи спокойно.
Но он еще долго не ложился. Смотрел телевизор. А когда в последний раз обходил дом и тушил свет, ощутил уже знакомое беспокойство и услышал неразличимый ухом свистящий смех. Ли сколько угодно могла нанимать временщиков, организовывать подпорки из принцев и королей, но Антигона никуда не исчезла, она находилась рядом и вила «корзинку»
[76]
нитями их судьбы. Ничто не изменилось. Драма писалась черным на белом листе — такая же бесплодная и безжалостная, как две с половиной тысячи лет назад.
И вот наступила последняя неделя. Ли и ее команда с головой окунулись в пьесу, тащились против течения, бились с текстом, а он вздымался и падал между ними. Иногда у Ли выдавались спокойные моменты, когда она могла себя контролировать. Но древняя история не давала передышки: стихии вскидывались, наносили удары и выли, пока Ли совершенно не теряла ориентации. Она приходила домой измученная и выжатая. Драма была непреодолимой, неизбежной силой человеческой натуры.
Начались репетиции в костюмах. Затем через короткое время — прогоны. Ритм стал гладким и постоянным, словно Ли затянуло в виток водоворота и закручивало все глубже и глубже. Джон беспомощно наблюдал. Беспомощность оказалась самым лучшим, на что он был способен.
Он вспомнил игрушечную яхту, которую прислал ему на десятилетие крестный. Красивая деревянная лодочка, покрытая блестящей красной и белой краской, с настоящим парусом и снастью. Она называлась «Ласточка». Тяжелая, пахнущая лаком — лучше всего, что ему до этого дарили. Настоящая игрушка, которую можно передать детям. Его первая фамильная вещь.
Джон понес ее на ближайший ручей, жалкую струйку воды со всякой разлагающейся дрянью и вонючей грязью. На берегу был галечный мыс, откуда дети швыряли камни и битые бутылки. Джон пустил яхту в ручей, она закачалась на поверхности, легкий бриз надул парус. Грачи кружили над мокрым вязом; он до сих пор помнил их грай. «Ласточка» взяла первую порцию ветра, ее парус сморщился, затем надулся, кливер красиво скосился набок, и яхта, словно направляемая невидимой рукой, изящно накренилась и пошла поперек течения.
Джон слишком поздно осознал истину — очевидную даже для сухопутного простофили: в руке на суше или на волнах в его постели яхта оставалась украшением, красивым предметом, метафорой, но, оказавшись в своей стихии, в воде, ожила. И принялась делать то, для чего была рождена, — поплыла прочь, глухая к его изумлению и подвластная только движению воздуха.
Мысленно Джон представил, как «Ласточка» разворачивается и завершает свое первое и прощальное путешествие, вспоминал свое бездействие и беспомощное созерцание. Он мог бы перейти ручей вброд — да, испортить ботинки, измазаться в вонючей грязи и пережить короткую прогулку в холодных, липнущих к ногам штанишках. Невелика цена за чудесную, красивую вещь. Но почему-то не решился, не сумел. Даже не стал искать палку или что-нибудь еще, чем зацепить яхту, стоял прикованный к месту. И не побежал, когда «Ласточка» скрылась за нависшим над водой кустом. Джон вообразил старое русло, хотя знал, что берега теперь осыпались, завалены ветвями и заросли куманикой.
Джон вспомнил, как яхта скрылась за поворотом — границей его тогдашнего мира. А оттуда, наверное, вышла прямо в море и резала острым форштевнем крутую волну Атлантики, мимо китов, айсбергов. И грачиный грай превратился в крик одинокого альбатроса.
Дома его ждал настоящий ад. Он потерял подарок, не уберег настоящую, дорогую вещь. Последовало разбирательство, наказания и соболезнования. В дополнение ко всему отец повел его на берег, заставил показать, как все произошло, и снова пережить боль. Почему он не вмешался? Почему не полез в ручей? Джон смотрел на грязную воду и ничего не отвечал. Он не знал. Тогда еще не понимал, что рожден для того, чтобы с сожалением наблюдать.
Они стояли на берегу и смотрели на текущую мимо грязь. Самое ужасное заключалось в невысказанном отчаянии отца, который понимал, что каким-то образом передал сыну генетическую болезнь: фамильное проклятие — позволять вещам и событиям уплывать сквозь пальцы.
А теперь Джон наблюдал Ли.
— Хочешь выпить?
— Нет. Ничего не хочу. Хочу, чтобы все поскорее кончилось. Чтобы наступила половина одиннадцатого и зрители закричали «Браво!». Не представляешь, что значит ждать представления?
— Не представляю. Вроде как перед последними выпускными экзаменами? Самое близкое, что приходит в голову.
— Последними. Да, в этом что-то есть от конца. Не могу ни стоять, ни сидеть. Ничего не помню. Вообще ничего. Какая первая реплика? Я не помню свою первую реплику.
— «С прогулки, няня…»
— Ах да, с прогулки… «С прогулки, няня», — продекламировала она. — Было очень красиво. Сначала все серое-серое. А потом — представить не можешь — сделалось розовым, синим и желтым, будто на цветной открытке. Нет, это невозможно. Давай потрахаемся.
— Что?
— Потрахаемся. Я хочу трахаться. Мы больше месяца не спали вместе. Может быть, удастся расслабиться. Отвлечет. Скоротает время. Ну, давай.
Ли любить было просто, так сказать, никакого затора. Они соединялись с надежностью вкладыша подшипника ручной работы. Даже впервые. Но сейчас, расстегивая пуговицы при свете дня, Джон занервничал. Пальцы задрожали, во рту пересохло. Словно делал это в первый раз. Или в последний. Они лежали в постели и, как изящные модели, тянулись к телам друг друга. Наконец пришло желание и они совершили акт — вежливо, с невысказанным отчаянием, живот к животу, то напрягаясь, то расслабляясь, с закрытыми глазами, воображая того же партнера, но в другое время.
Траханье с определенной целью — в качестве прививки, чтобы забыться или обрести уверенность, что-то возвратить или доказать, — всегда рискованное предприятие. Секс хорош тогда, когда самодостаточен и является единственной мотивацией. Но как часто к нему привязываются другие ожидания. Вот и сейчас на него нагрузили больше багажа, чем он мог свезти.
— Ну как?
— Хорошо. — Ли поцеловала его в плечо. — Я по тебе скучала. О Господи! Сейчас мне снова станет плохо. — Она выскользнула из постели и побежала в туалет.
Джон сидел на краю ванны и бесцельно, назойливо-мягко гладил ее по спине, как гладят любимого человека, когда тот завтракает. Ли приняла душ и теперь сидела перед зеркалом и разглядывала лицо.
Раздался звонок в дверь. Хеймд.
