— Футбол, волейбол и тому подобные вещи мне никогда особенно не нравились.
Он не был общительным, скорее замкнутым и самоуглубленным. И именно поэтому поступил на факультет общественных наук.
— Ты ведь знаешь, как это бывает: нервы, ты не можешь уснуть, у тебя куча проблем, личных и прочих, ты решаешь, что в обществе что-то не так, и бросаешься изучать его, надеясь, что тебе полегчает. Да только вот не легчает, приятель. Перестанешь ты болеть, если займешься медициной? Не перестанешь. К тому же у нас тогда с Фернандой был полный разлад — я тебе уже рассказывал… Но в конце концов я получил диплом и почти сразу устроился в государственный фонд, который занимался жильем для малоимущих. Это было вскоре после того, как подтвердился диагноз нашей дочери, и я ухватился за работу, как за соломинку, понимаешь, Гедали?
Его коллеги по фонду, почти все — молодые люди левых убеждений, видели в плане построения жилья для малоимущих реальный шаг к социализму. Сначала — жилье для всех, потом — пища для всех, потом — транспорт для всех, а там и средства производства станут общими. То, что дома предстояло строить частным подрядчикам, казалось не столь важным; истина должна была восторжествовать через диалектическое столкновение индивидуального с общим, эгоизма с альтруизмом, себестоимости домов с ценами, взимаемыми подрядчиком, обещанного качества цемента с трещинами, которым рано или поздно суждено было избороздить стены, с громадными разветвленными трещинами, напоминающими замысловатые рисунки (оленьи рога, схемы принятия решений или надписи вроде тех, которые пророк Даниил растолковывал царю). Тем более, что проект включал, в соответствии с идеями французского социалиста Луи Блана (1811–1882), создание в государственном секторе экономики самоуправляемых общественных мастерских. Доход от этих мастерских должен был частично распределяться между работниками, частично направляться на здравоохранение и социальное страхование и частично реинвестироваться. Рабочие становились инвесторами — вот в чем была собака зарыта: бить капитализм его же оружием!
В появлении трещин никто из группы — включавшей архитекторов, социологов, экономистов — ни минуты не сомневался, как не сомневался никто и в том, что трещинам этим уготована роль провозвестников социализма; споры шли только о времени их появления. Некоторые считали, что это случится сразу же, другие напоминали, что нельзя недооценивать живучести реакции и ее способности цепляться за власть. Как бы то ни было, максимальный срок, отпускаемый на появление трещин, составлял год-полтора. Стенгазета фонда была полна статьями на эту тему. Кроме того, там публиковались карикатуры и лозунги типа: С хлебом и жильем народ не гнет спину на господ!
Паулу был увлечен этим водоворотом. Иногда воодушевление его доходило до крайних пределов.
— А киббуцы? — кричал он. — Почему бы нам не создать сеть киббуцев?
Некоторые из коллег находили мысль интересной, но были и такие, кто поглядывал на него с недоверием: виной тому определенная настороженность по отношению к Израилю и частично к евреям, под чьей овечьей шкурой, как порой подозревали, нередко скрывались волки сионизма.
Его родителей и родителей Фернанды настораживало нечто иное. Держался бы ты от них подальше, говорили они, все это плохо кончится, ты не имеешь права рисковать, Паулу, ведь ты отец семейства, да и дочь у тебя больная.
— Но я плевать на это хотел. Думал, обычная еврейская паранойя: им на каждом шагу мерещатся суды инквизиции и газовые камеры.
Тем не менее, родители были правы. Правительство сменилось, к руководству фондом пришел некто по имени Онориу, таинственный и зловещий персонаж. Он был абсолютно невозмутим — лицо словно высечено из камня, — и на камне этом ни единой зазубрины, если не считать шрамов от юношеских прыщей. Одевался он всегда в серое, носил черный галстук и несколько архаичные темные очки в металлической оправе. Невозможно было проследить направление его взгляда. И вообще, о нем мало было известно: знали только, что инженер и холостяк. А еще говорили, что он — член какой-то антикоммунистической организации. В своей краткой и сухой тронной речи шеф заявил, что впредь сотрудники фонда должны соблюдать строжайшую дисциплину, а те, кто вздумает протестовать, будут со всей строгостью наказаны. Однако пусть его подчиненные не тревожатся: он — как отец, суров, но не жесток. Кто чист, тому нечего бояться.
— Вопрос был только в том, кто чист, а кто не чист. Никто не чувствовал себя абсолютно незапятнанным. Даже самые белоснежные — и те, возможно, имели в прошлом хоть крошечное пятнышко — неосторожную фразу, некстати сжатый кулак. Я, например, как-то раз написал статью для стенгазеты. Как это следовало расценивать? Как пятнышко? Или у меня был замаран весь подол? Я не знал.
Первое, что распорядился сделать новый начальник — это разрушить все внутренние перегородки, отделяющие один кабинет от другого, и таким образом превратить весь занимаемый фондом этаж здания в центре города в один огромный зал, а столы сотрудников расставить в нем рядами, как парты школьников. Для себя шеф велел соорудить специальный застекленный кабинет рядом со входной дверью. Оттуда легко было следить за всеми служащими.
Вслед за тем он издал несколько приказов, в которых детально расписал, что разрешено делать, а что запрещено.
— И при том, что тогда еще мы, считай, жили при демократии, у власти был Жаниу
[11]
, до институциональных актов мы тогда еще не дожили.
Паулу практически сидел без работы. Строительство домов для малоимущих было заморожено; время от времени ему направляли на отзыв то или иное дело из давно валявшихся под сукном. В таких случаях он приходил в состояние крайнего волнения, писал по нескольку черновиков, тщательно подбирая слова, судорожно листая энциклопедию или обращаясь за советом к коллегам, которые, впрочем, едва ли могли ему помочь.
Присутствие шефа было постоянным, хотя и не всегда видимым. Иногда он задергивал занавески в своем стеклянном кабинете, а иногда за дымом сигарет, которые он курил одну за другой, фигура его становилась расплывчатой. В такие минуты, особенно когда шеф сидел неподвижно, можно было подумать, что его нет или он далеко. Но вдруг — едва уловимое движение головы, и металлическая оправа очков слегка поблескивала в свете ламп. Нет, он был на месте. Он наблюдал за всеми и все записывал в книжку в темно-зеленом переплете.
Тогда же Паулу сделал странное открытие: его стол вибрировал. Сначала он подумал, что виной тому оживленное движение на улице; потом понял, что сам трясет свой стол.
— Собственной ногой, старик. Качал ногой на нервной почве. Я был буквально клубок нервов.
Он решил, что пора уходить подобру-поздорову. Работу в то время найти было трудно, ребенок требовал больших расходов, но оставаться там не было никаких сил.
— Я смотрел в окно, а там дети носились по площади. Я завидовал им. Их свободе и беспечности.
