— Кстати, — прокатился он сочнейшей руладой, — заказали мне книгу. «История русской общественной мысли». Не больше, не меньше. Обещали прилично заплатить, я, естественно, тут же согласился, а о чем писать — не представляю.
Он искательно заглянул в лицо Александра Николаевича.
Скрябин расхохотался.
— Это же проще простого!
Он придвинул другу карандаш, бумагу и, не откладывая, принялся тезисно надиктовывать основные положения.
— Начните непременно с критики. Шарахните как следует по утверждениям, что русская мысль, якобы, не имеет самостоятельных традиций и полностью слизана с Запада. Покрутите немного вокруг да около, пусть рукопись будет попухлее. — Скрябин встал и принялся расхаживать по комнате. — Далее. Зайдите с другой стороны. Мол, нельзя и вовсе отрицать связи русской мысли с мировой культурой — все же, в одном котле варимся. Третий момент. Кое-кто считает, что наша мысль насквозь религиозна и идеалистична. — Он вздохнул. — К сожалению, это не так. Развейте заблуждение. Дайте полные жизнеописания Белинского с Чернышевским. Накрутите про ваш пролетариат… Крестьянские движения… расшатали они самодержавие или, наоборот, укрепили?.. Черт их разберет!.. Поройтесь в хронологии, начните пораньше, с Киевской Руси. Бухните погромче в герценовский колокол. Приплетите к передовым направлениям освободительные движения, усмотрите в них влияние на литературу, искусство, духовную жизнь. — Скрябин поморщился. — Вот вам и книжица, и денежки!..
Великий Мыслитель дописал последнее слово и восхищенно протянул Скрябину руку.
За окнами светало. Стихия угомонилась. Дворник Хисамутдинов шаркал метелкой по мокрой мостовой. Прогрохотала, прозвенела тележка молочника.
Плеханов натянул просохшую одежду, сунул ноги в теплые сапоги.
— Пойду, а то Розалия Марковна заждалась. Я в библиотеку на часок выскочил. А оно вон как затянулось.
Он порылся в сумке, полной книг и журналов.
— Кстати, как вы относитесь к Бунину?
— Ивану Алексеевичу? — Скрябин пожал плечами. — Нормально. Он не сделал мне ничего плохого.
Георгий Валентинович почесал в затылке.
— Вот — возьмите, почитайте. — Он протянул Великому Композитору свежий номер «Нивы». — Здесь его новый рассказ. Вся Москва на ушах стоит. Говорят, на Нобелевскую выдвигать будут.
Скрябин взял журнал и положил его на тумбочку.
Плеханов ушел. Высокий, прямой, могучий.
10
Он не любил и избегал дальних поездок — нервничал, опасался простуды, назойливых попутчиков, собственной рассеянности. Боялся потерять билет, оставить багаж, заблудиться в незнакомых улицах. Неловко чувствовал себя в светских салонах, путал все эти вилочки, ножички, щипчики. Не умел быть в центре всеобщего внимания.
Ехать, тем не менее, было необходимо. Они здорово задолжали Олтаржевскому, который при встрече перестал здороваться и угрожающе хлопал себя по карману, бакалейщик и мясник давно не отпускали в долг, и даже булочник стал отказывать им в хлебных корках.
Уже аванса хватило, чтобы рассчитаться со всеми, билет был надежно зашит в нагрудном кармане, а в Петербурге его ждала основная часть вознаграждения. Александр Николаевич, тепло укутавшись, вышел на поскрипывающий фиолетовый снежок, дворник Хисамутдинов пригнал приличного на вид извозчика, Александр Николаевич размашисто перекрестился и велел отвезти его к поезду.
Татьяна не смогла проводить, он сам разыскал вагон, сел на указанное место, поставил саквояж на колени и, избегая встречаться взглядом с кем бы то ни было, принялся выстукивать что-то простенькое из Лядова.
С попутчиками, вроде бы, обошлось. Никаких восточных людей, подвыпивших купчин и приставучих дамочек. Соседями оказались двое румяных молодых людей, весьма похожих между собою. Перед самым отправлением в купе вошла высокая статная девушка в заснеженном меховом капоре. Снявши его и отряхнувши, она показалась ему совершеннейшей красавицей, каких и на свете-то не бывает.
Немного энергичнее, может быть, чем следовало, она взмахнула длинной рукою, и несколько холодных капель с головного убора попали Александру Николаевичу в лицо и на голову.
— Ах, простите же! — с легким приятным акцентом обратилась барышня к Скрябину. — Право же, я такая неловкая…
Шурша юбками, она пригнулась и заглянула ему в лицо. Ее глаза, бутылочно-зеленые, бездонные, засасывающие, оказались совсем рядом.
Великий Композитор почувствовал блаженный звенящий дискомфорт. Какая-то теплая волна ударила и разлилась внутри, прорвавшись наружу мгновенной испариной, пальцы же ног, напротив, напряглись и похолодели.
Пробормотав в ответ хрипловатую невнятицу, он запустил руку в саквояж, вынул копченого на палочке угря и принялся есть его без хлеба и соли. Поезд уже давно несся радищевскими черными просторами, от их конца к началу, проводник на деревянной культе, с георгиевским крестом на кривой, продавленной груди, разносил чай в черных оловянных подстаканниках.
— За что награда, отец? — в один голос спросили румяные братья.
— Стало быть, за брусиловский прорыв, — низко кланяясь, отвечал ветеран.
— Прорыв? — удивился старший, судя по всему, недавний горный инженер. — Ты, братец, что-то путаешь. Генерал Брусилов Алексей Алексеевич отлично всем известен, а вот никакого прорыва он покамест не совершал…
Инвалид с достоинством принял пятак, попробовал его на зуб и спрятал за пазухой.
— Верно сказали, барин, — покамест… но не извольте сумлеваться — прорвет их высокоблагородие австро-германца под Луцком аккурат в мае девятьсот шестнадцатого, стало быть, через два с половиной года…
— Ну, а крест авансом, что ли, получил? — заулыбались братья.
— Точно так, — с достоинством ответил старый герой. — Мы, Кузьмичевы, завсегда патриотами слыли.
Бренча стаканами и припадая на правую сторону, он удалился.
Молодые люди, обмениваясь веселыми замечаниями, тут же принялись стелиться на верхних полках и скоро дружно засвистали курносыми веснушчатыми носами. Поезд лихо пролетал световые пятна полустанков. Паровозный гудок, мелодичный и протяжный, нисколько не портил какой-то установившейся в купе микрогармонии. Девушка напротив вышивала на пяльцах и время от времени посматривала на Александра Николаевича. Она была в сером дорожном платье, не скрывавшем подрагивавшей в такт движению высокой девичьей груди. От платья пахло засушенными цветами калгана. Великий Композитор готов был просидеть так всю жизнь.
— Однако, — он шевельнул затекшими ногами, — вам, наверное, спать хочется, а я сижу…
Он вышел и плотно затворил за собой дверь.
Когда он вернулся, свет был погашен. На противоположном месте пошевеливался и вздыхал аппетитнейший куль. Сжав зубы, Скрябин принялся развязывать галстук.
