От недавней игривости военного министра не осталось и следа — перед Генриеттой Антоновной было безобразное разъяренное животное.
— Вы развалили дисциплину! — на высочайшей ноте кричало оно, суповой ложкой забрасывая в себя мороженое. — Агенты Сувенирова беспрепятственно проникают в казармы вверенных вам солдат! Вы отменили смертный приговор военно-полевого суда! — Оскотинившийся министр набросился на варенье, выхлебывая его прямо из хрустальной вазы.
— Все мы недостаточно противостоим ужасной угрозе большевизма, — более для самой себя, нежели для бесноватого, с достоинством и пылкостью произнесла доблестная воительница. — Определенная вина за упущения лежит и на мне. — Она отбросила упавшую на глаза искусно подвитую смоляную прядь. — Бациллы революции должны быть уничтожены, что же касаемо людей, то жизнь человеческая представляется мне ценностью не меньшей, чем верность государю и отечеству! Не казнить надобно убогих, поверивших большевикам, а лечить!
Сухомлинов бешено впился гнилыми клыками в ревенный корень.
— Сегодня же я буду просить государя отстранить вас от обязанностей! — заверещал он. — Я… мы…
Немецкий наймит вдруг побледнел и молча зашлепал мокрыми губами. Баронесса Гагемейстер благоразумно отбежала подальше от чудища.
Тут же в животе у монстра страшно заурчало, лицо Сухомлинова сделалось синим, выбросив руку, он ухватил сколько смог служебных бумаг и на раскоряченных ногах ринулся внутрь служебного помещения.
Предоставив новоиспеченному артиллеристу беспрепятственно производить стрельбы, Генриетта Антоновна, смеясь и прижимая к лицу надушенный платочек, благополучно покинула здание военного министерства.
19
Степан Никитич Брыляков никуда не запропал.
Человек трезвый и просвещенный, достаточно близко принявший труды Иоганна Готлиба Фихте и посему отвергавший кантовскую «вещь в себе», он был, что называется, типичным объективным идеалистом. Не слишком модное философское поветрие, слегка вульгаризированное Шеллингом и Гегелем, достаточно точно указывало Степану Никитичу его роль в мире чувств и объектов. Увы, роль эта была невелика. Ему предписывалась функция волоконца, рецептора, второстепенного нервного окончания в бесконечно-огромном и постоянно-переменчивом процессе всеобщего самосознания.
Нет, безусловно, он был личностью — представительный сильный мужчина, крупный государственный служащий, богатый домовладелец, примерный муж и заботливый отец — но только личностью с маленькой буквы, в бытовом смысле этого объемного и употребительного слова. Дистанция между Степаном Никитичем и Личностями с большой буквы — Скрябиным, Плехановым, Сувенировым и даже баронессой Гагемейстер, фигурами, добившимися Роли в Истории, была преогромной. Понимая это, Брыляков терпеливо довольствовался выпавшим ему амплуа статиста, благодарного уже за самое появление на авансцене. Сакраментальную фразу о поданном кушанье тоже можно было произнести по-разному…
Итак, был небольшой, в березовых лесах затерянный и в зеркальную речку смотревшийся, среднерусский городок Пнин, двухэтажный брыляковский дом, соседствовавший в дорогом районе с другими престижными строениями, странная комната, своим существованием обязанная прихоти знавшего жизнь пожилого француза, сам Степан Никитич, небритый, с пятнами жира на брюках, идущий в ней душевного равновесия и близкий к принятию ответственного решения.
«Если вам чего-то страшно захотелось, — вычитал Брыляков в томе Бруно Бауэра, — не ломайте голову и забудьте про заповеди! Сделайте это и не будьте ослом!»
Решившись воспоследовать совету старого циника, Степан Никитич почувствовал себя много лучше.
Он хорошо спал, видел во сне свиристеля с толстыми мохнатыми ляжками. Утром вымыл голову черным дегтярным мылом, тщательно срезал пучки волосков над низко растущей бородкой, велел отдать татарину свою измятую и запачканную одежду. За завтраком Степан Никитич шутил в три голоса с сыновьями, между кашей и запеканкой ухарски пел из репертуара Шаляпина, взъерошил волосы заспанной, опоздавшей к столу дочери Людмиле, покатал в кресле дедушку-молоканина и даже, оставшись один на один с женою Аглаей Филипповной, небольно хлопнул ее по гулкому твердому тазу. Слуге Назару было велено подать светлый в крапинку сюртук, лаковые штиблеты и распорядиться о выезде.
На службе Брыляков был несколько суетлив. Излишне пространно объяснив подчиненным свое длительное отсутствие какими-то высшими государственными интересами и попутно сославшись на преследовавшее его недомогание, он с показным жаром накинулся на работу — подписал гору бумаг, наставил сотню печатей, принял десяток посетителей, угощал папиросами мужчин (сам по-прежнему курил трубку), одаривал леденцами барышень и поминутно смотрел на часы — не пора ли, не пора ли…
За окнами валил снег, невидимая под ледовым панцирем текла река Пнинка, уже с утра было пасмурно и мерзли руки (Брыляков не носил перчаток), а Степану Никитичу явственно виделся погожий летний вечер, слышался мягкий шелест лип, ощущались запахи разлагающихся в сахарном сиропе ягод, перегретой на солнце земли, паровозного дыма и гари…
С большой коробкою торта, еще какой-то несуразной, полной покупок сеткой, в белом полотняном костюме и соломенной шляпе, он стоял на перроне, дожидаясь, когда подадут пригородный поезд. Предвкушал, как приедет, обнимет милых своих дачников, переоденется в шелковую косоворотку и проведет выходные на природе. В лесу было полно грибов, старый сом ждал продолжения дуэли в темном бочаге за излучиной, вспотевшее тело стремилось к речной прохладе, руки тосковали по веслам.
В вагоне он по обыкновению сразу развернул газету, намереваясь с ее помощью решительно оградить себя от глупейших ремарок случайных попутчиков, лживой слезливости профессиональных попрошаек, назойливых предложений продавцов растаявшего мороженого и прочей дряни.
Какое-то шуршание послышалось с противоположной скамьи, нежнейший аромат вянущих нарциссов проник в ноздри, Степан Никитич почувствовал смутное волнение, никак не соответствовавшее его возрасту и положению.
Коротко остриженная блондинка примерно лет тридцати, в кремовом с рюшами платье, высоко приподняв подол, подтягивала сползшую до щиколоток огненно-красную подвязку.
Кровь ударила Степану Никитичу в голову, он попытался снова спрятаться за типографскими строчками и как-то отдышаться — веселый резкий смех остановил его на полпути. Степан Никитич успел прикрыть газетой только рот и половину носа.
— Седьмой раз за сегодня! — нимало не смутясь, звончайше произнесла дама. — Хоть человека нанимай! Резинку не могут нормально сделать!
Она снова рассмеялась, на этот раз нежнее и тише. Огромные, широко распахнутые глаза заглянули ему прямо в душу. Нужно было обязательно что-то ответить.
— Вы… товар где изволили приобрести? — заторопился он. — Небось, у Архалукова в галантерее… жулик известный… второсортное подсовывает, порченое… я ему непременно ревизию учиню, чтобы знал…
