Степан Никитич подошел, поднял за вихры тяжелую голову. Человек был беспробудно пьян. Степан Никитич брезгливо отбросил бесполезный череп, пошарил рукою, нашел регистрационную книгу. Госпожа Колонок остановилась в угловом нумере под крышей, том самом, где накануне была подчистую вырезана персидская семья из шести человек, приехавшая в город для торговли нафталином и платяными щетками.
На лестнице света не было вовсе. Держась за перила и ощупывая ногами невидимые скрипучие ступени, Степан Никитич принялся подниматься. На площадке второго этажа кто-то невидимый и смердящий цепко схватил его за горло. Степан Никитич, внутренне готовый к сюрпризу, ловчайше вывернулся, поймал омерзительную руку, с хрустом вывернул… по истошному вскрику определил положение головы, ударил жестоким аперкотом. Насильник с грохотом скатился вниз, Степан Никитич же, дуя на кулак, продолжил опасное восхождение.
На третьем этаже, в кромешной тьме, он не уберегся и угодил прямиком в раскинутую на полу петлю, тотчас захлестнувшуюся вокруг ноги. Упавши затылком, Степан Никитич был протащен волоком по вонючему полу и втянут через распахнувшуюся дверь в один из нумеров. Здесь было светло, в печи горели дрова, под потолком висело выстиранное белье (по всей видимости, веревки были тут в избытке). Разбойничьи ухмыляющиеся хари склонились над поверженным, блеснуло заносимое для удара зазубренное длинное лезвие… пришлось стрелять. Раз, другой, третий… Один вор оказался сраженным наповал, другой смог выставить двойную раму и уйти.
Степан Никитич поднялся, содрал с ноги веревку, переступил через окровавленное тело и вышел в коридор. Чиркая спичками, он нашел нужную дверь, помедлил, восстанавливая сбитое дыхание. В тысячный раз проиграл ситуацию наперед. Никакого разврата, шарящих рук и танцев голышом. Никаких грудей и пахов. Он не позволит втянуть себя в постыдные и компрометирующие отношения. Холодно осведомиться, чем обязан чести, невозмутимо выслушать, сослаться на занятость и уйти.
Решившись, он постучал.
Изнутри раздался дробный перестук каблучков, нежнейший голос, от которого сразу захолонуло внутри, задал простой и естественный вопрос. Степан Никитич назвался, дверь распахнулась. Александра Михайловна, в ватной ротонде, с увядшей розой в гладко зачесанных, отросших и перекрашенных охрой волосах, помогала ему войти и снять шубу.
Схвати она его сейчас за одежду, начни срывать ее, повали на кровать, впейся разгоряченными губами ему в рот — и Степан Никитич, не мешкая, решительным образом высвободился бы, наговорил множество припасенных к случаю обидных слов… он сразу ушел бы и никогда больше не увидел ее…
Ничего подобного не было. Усадив гостя на продавленный венский стул, Александра Михайловна отошла к окну. Убогая, со скошенным потолком каморка освещалась жестяной керосиновой лампой. На столе, закачавшемся под его локтями, чернел нечищеный остывший самовар. Кровать, на которой зарезали шестерых персов, была не разобрана, в ее изножии находился объемистый ночной горшок.
Прошло достаточно много времени. За окном царил мрак, ночь выдалась на удивление. Степан Никитич подумал о доме. Он знал, что там не волнуются. Накануне он сказал, что поедет в клуб. За картами он нередко просиживал до утра.
Александра Михайловна кашляла, зябко куталась в платок, переминалась с ноги на ногу, потом принялась прохаживаться по периметру каморки. Степан Никитич подобрал ноги, чтобы дать ей место.
— Вы, наверное, курить хотите! — Она поставила перед ним пепельницу.
Внутри Степана Никитича было железо, и он не смотрел на Александру Михайловну, чтобы оно не расплавилось.
Размявши папиросу (трубку надобно было выкуривать долго), он сосредоточенно выпустил шесть колец дыма и пронзил их длинной прямой стрелой.
Александра Михайловна внимательно наблюдала за его опытами.
— Я хотела видеть вас… я много думала… я не могла более…
Степан Никитич, развалясь, гулко барабанил себя по животу. Как-то по случаю в кинематографе он смотрел смешную фильму из жизни приказчиков и теперь, в который раз переменяя линию поведения с Александрой Михайловной, решился опробовать мало подходившую ему личину героя той комедии — человека пошлого и малозначительного. Так он сможет не дать проникнуть ее голосу себе в душу и вернее задавить терзающее его чувство. У него не получилось быстро уйти, так пусть же сейчас она сама разочаруется в нем и оставит попытки к близости. В сущности, это даже благородно с его стороны — занизить себя, чтобы не оскорбить ее прямым отказом.
Развернув на коленях носовой платок, он трубно высморкался и снова тщательно, по заглаженным складкам сложил использованную материю. Ковырнул во рту золотой зубочисткой. Прокашлялся.
— Да-с, — произнес, опробывая голос. — Так-с…
Александра Михайловна запалила папиросу и выкурила ее в три затяжки.
— Конечно, я не должна была… у вас — семья, устоявшийся круг знакомств и, скорее всего, совсем другие идеалы…
Степан Никитич дурашливо улыбнулся и погрозил даме пальцем.
— Мудрено говорите, сударыня… мы люди простые, провинциальные, живем — сало жуем.
— Помилуйте, Степан Никитич — какое сало? О чем вы? Я решительно не понимаю. — Лицо Александры Михайловны залилось краской, на глазах выступили слезы, со страхом и мольбой она протянула к нему тонкие, красивые руки. — Вы, вероятно, шутите? Как это жестоко с вашей стороны, право же!
Он видел, как она закусила губу, чтобы не разрыдаться. Ему сделалось стыдно своего неуместного и пошлого фиглярства. Какая-то подташнивающая растерянность овладела им, он понимал страшную значимость ситуации, свою неспособность справиться с положением единственным и верным способом. Любовь (да, да — любовь!), жалость, досада, отчаяние, закипающая не известно на кого злость — все это перемешалось в нем, образовало гремучую смесь и не находило выхода.
Он испытал едва ли не облегчение, услышав приближающийся топот, отчетливо произнесенное ругательство, лязг железа. Мускулы чудовищно напряглись…
— Здесь, что ли, баба остановилась? — гнусаво спросил кто-то в коридоре. — Высаживай!
Снаружи разбежались. Глухой мощный удар сорвал проржавевшие петли. Проехав с метр вертикально, дверь рухнула. Огромный, цыганистого вида мужик ворвался в комнату и, размахивая топором, бросился на Александру Михайловну. Степан Никитич страшно закричал, прыгнул на цыгана сзади, выбил топор. Он знал, что в револьвере больше нет патронов и старался задушить бандита руками. Еще кто-то, маленький и верткий, вбежал в нумер и потянул Степана Никитича за ноги. Степан Никитич, изловчившись, ударил каблуком, но тут налетела целая толпа, и он оказался на дне хрипящей и воющей кучи-малы. Бесчисленные преступные руки тянулись к нему, по счастью, никто не мог размахнуться, чтобы проткнуть его ножом или забить кастетом. Отчаянно извиваясь, Степан Никитич расшвыривал тяжелые смердящие тела — нащупав выпавшую у кого-то заточку, он стал бить ею вертикально вверх, проделывая себе путь через навалившуюся на него ужасную массу. Что-то горячее и липкое заливало его со всех сторон. Теперь ему угрожало задохнуться или даже захлебнуться, но ни в одно из этих страшных мгновений он не подумал о себе…
