Сделавши по лесу продолжительный променад, надышавшись морозного хвойного духу и разжившись охотничьими трофеями, проголодавшиеся люди возвращались в усадьбу. В печи разводился огонь, инвалидка Варвара Волкова споро свежевала трупики меньших лесных братьев, кидая в кипящую воду без разбору все добытое, включая хорьков, барсуков и полевок. Густейшее мясное варево в избытке сдабривалось сухой горчицею, красным перцем и кусковой солью. В ожидании, пока кушанье дойдет, сообщество в полном составе восседало за столом, нетерпеливо бия деревянными ложками по его давно не отскабливаемой поверхности. Наконец вынутый из печи чугун водружался на центр. В строгой очередности каждый из едоков запускал свой черпательный инструмент в терпко пахнувшее варево, шумно обдувал предстоящий глоток, остужая его до приемлемой ртом температуры, и с видимым удовольствием отправлял внутрь себя. Выхлебав бульон, тем же способом разгребали мясной развар. Перед началом каждого круга владельцем усадьбы Иваном Ивановичем Епанчишиным поровну разливался штоф крепкого хлебного вина, одновременно проглатываемого всеми присутствовавшими. Откушав, мужчины и женщины затевали короткий резкий разговор, естественным образом переходивший в шумную, со взаимными угрозами, ссору, после чего расставались до вечерней трапезы.
Александра Михайловна, первоначально посвящавшая свободное время исключительно любовному со Степаном Никитичем удовольствию, начала ограничивать партнера, допуская его до себя не более трех раз на дню. Суровая регламентация мотивировалась необходимостью штудирования гишпанского и шведского языков, широкое знание которых долженствует предстоящему российскому послу в Мексиканских Соединенных Штатах и северном королевстве.
Прослушавши в очередной раз застарелую и раздражающую шутку, Брыляков, нахмурившись, отправлялся бродить по большому запущенному дому. Первый этаж выглядел уже вполне сносно, и Степан Никитич, прихватив кое-какие найденные на месте инструменты, по мелочам пытался выправить положение на втором.
Прибивая отставшие плинтуса и заделывая щели, он продвигался сырым вспучившимся коридором — двери большинства расположенных здесь комнат были сорваны с петель, и Степан Никитич, сам того не желая, становился свидетелем происходившей в помещениях жизни.
Наиболее пригодная для жилья комната о двух стрельчатых окнах, с полностью сохранившимися витражными стеклами и постоянно разожженным изразцовым камином, по праву принадлежала хозяину дома арапу Ивану Ивановичу Епанчишину и его дражайшей половине, инвалидке Варваре Волковой.
Степан Никитич, вполне лояльно относившийся ко всем без исключения членам сообщества, к Ивану Ивановичу испытывал нечто вроде симпатийной признательности — экстравагантный хозяин дома не только не мешал его с Александрой Михайловной счастию, но и оказывал Брылякову свое несомненное покровительство. Без всякой на то просьбы со стороны Степана Никитича он по собственному почину снабдил нового приживала ворохом разношенной одежды и обуви, подарил прочную зубную щетку, никогда не обделял его за виночерпием или мясоедением.
Дверь от комнаты благожелательного арапа стояла тут же — прислоненная к стене, перекошенная и, похоже, пробитая зарядом картечи, она, тем не менее, могла быть некоторым физическим усилием выправленной и водруженной на полагающееся ей место. Степан Никитич принялся после некоторой прикидки устранять обнаруженные изъяны — работая, он видел черноликого Ивана Ивановича сидевшим в теплом шлафроке, с книгою, на широкой исправленной кровати, здесь же, закутавшись в разноцветные одеяла, возлежала на высоких подушках и его инвалидная подруга.
Стукнувши молотком, должно быть, излишне громко, Степан Никитич невольно обратил на себя внимание хозяев. Неудовольствия, однако, выказано не было. Напротив, благосклонно улыбнувшись и отложив пухлый фолиант, Епанчишин взмахнул черно-желтой ладонью, приглашая Брылякова войти.
33
Предоставив гостю расположиться на старинном, красного дерева, табурете, Иван Иванович в некоторой задумчивости принялся расхаживать по просторному своему апартаменту.
— Вижу, вам хочется знать мою историю, — проговорил он, закладывая в обе ноздри по доброй понюшке табаку. — Слушайте же и не отвлекайтесь… Матушка моя, графиня Наталия Федоровна Вонлярская к семнадцати годам превратилась в совершеннейшую красавицу. Высокая, статная, с голубыми круглыми глазами и чрезвычайно белой кожей лица, она считалась богатой невестою, и множество молодых и пожилых мужчин прочили себя ей в мужья. Каждодневно приезжали они в имение отца Наталии Федоровны, привозили богатые дары, играли на дутарах, резали под окнами красавицы жертвенного барана, устраивали промеж себя отчаянные любовные турниры, нередко со смертельным исходом. Израненный победитель просил обыкновенно если не руки, то, хотя бы, пальца юной графини, имея в виду пусть не самую свадьбу, но долгую и позволявшую надеяться на нее помолвку. Девица, однако, оставалась холодною ко всем домогательствам. Время шло. Обеспокоенные родители вывезли Наталию Федоровну в столицу, но и здесь, пленив многих, она не дала согласия никому… Уже изъезжено было пол-Европы, очаровательная молодая графиня вскружила головы едва ли не всех наследников конституционных монархий, геральдические отпрыски один за другим рассыпались перед прелестницею поистине с королевскими предложениями… Вотще! Никто из них не смог завоевать ее сердца. Обескураженные старики возвратили дочь на место и положились на волю случая. Наталия Федоровна никуда более не выезжала, под разными предлогами манкировала балами и светскими приемами. Почти не покидая пределов усадьбы, она предпочитала остальному времяпрепровождению одинокие прогулки по саду, и никому не дано было проникнуть в ее продолжительные и сосредоточенные раздумья. Судьбе угодно было однажды завести Наталию Федоровну на задний двор, где расположены были хозяйственные постройки. Там она повстречала улыбчатого белозубого угольщика с черным от намертво въевшейся пыли лицом. Молодые люди тотчас полюбили друг друга и уединились под крышею угольного склада. Прошло несколько времени, и однажды за обедом, состоявшим из полпорции суточных щей, тефтелей с капустою и черничного пирога, воспитанная в деликатности молодая графиня вдруг отчаянно рыгнула. Встревожившиеся родители послали за лекарем. Результат осмотра потряс всех. Наталия Федоровна оказалась на сносях и вскорости произвела на свет младенца мужского пола. Принявшая его акушерка лишилась речи и до конца дней принуждена была объясняться на пальцах. Ребенок оказался черным. И никакие средства не могли отмыть его добела… — Здесь добрейший Иван Иванович наконец-то чихнул и продолжил далее. — Вы догадались, конечно, что этим мальчиком был покорный ваш слуга… Родители Наталии Федоровны, мои дед и бабка, скоро, разумеется, умерли от позора и горя, сама же молодая графиня, едва оправившись от родов, таинственным образом из поместья исчезла — говаривали, что, приняв схиму, она уединилась где-то в отрогах Сихотэ-Алиня… Опекуном моим сделался двоюродный дядюшка, отставной царский берейтор, читавший целыми днями Адама Смита, игравший по семитке с челядью в стукалку и отчаянно пивший горькую. Предоставленный большей частию самому себе, я рос диким арапчонком, в одной набедренной повязке (а то и без оной) бегавшим по начинавшему разваливаться без хозяйского глаза поместью. Никто из соседских детей не хотел протянуть мне руки, и даже сыновья кухарки не принимали в свою компанию, считая порождением диавола и чертенком во плоти… Уже подросший и отчаянно нуждавшийся в женском обществе, я не смог увлечь ни одной девицы — все они оказались зараженными расовыми предрассудками… Отчаявшись, собирался я бросить все и отправиться в Африку простым погонщиком слонов — и тут жизнь преподнесла мне сюрприз, — Епанчишин смахнул тыльной стороной ладони навернувшуюся крупную слезу и показал в сторону кровати, где неподвижно лежала Варвара Волкова. — Это внезапно повстречавшееся мне ангельское создание согласилось на правах супруги согреть мою постель, разделить стол и дом. — Не удержавшись, он зарыдал и вынужден был прикрыть лицо платком.
