— Сударыня, — заговорил литературный классик, приподымаясь и запахивая разошедшиеся полы халата, — право же, я занят и в настоящее время не могу… — Голос писателя сорвался на фальцет. — Однако, Василий Петрович, что наконец происходит?..
Любовь Яковлевна развернулась и мимо растерявшегося Боткина вышла прочь из квартиры.
По Шестилавочной, вопя и бросаясь под ноги, разбегались сопливые мальчишки-газетчики. Изловчившись, она поймала одного и тут же принялась раздергивать и бросать хрусткие бумажные полотнища.
«Его высокопревосходительство — лучшее слабительное в мире», «Его высокопреподобие даст жару на свежем белье», «Гермафродит покушался на жизнь домашнего животного»…
Вот, наконец… «В утреннем выпуске мы сообщали… при загадочных обстоятельствах… ничего не похищено…»
И еще несколько строк.
«По данным экспертизы, Василий Черказьянов был заколот режущим предметом, затем застрелен из револьвера и уже окончательно задушен удавкой».
Любовь Яковлевна почувствовала, как силы оставляют ее. Привалившись к афишной тумбе, она выпустила из рук газетный лист, умчавшийся прочь по ветру.
«Заколот… застрелен… задушен…»
Все так, как записала она в своем дневнике.
12
Чутьем ли писательским, женской ли интуицией знала она, что уже поздно, дело сделано, ничего не исправить, и далее события развернутся так, как угодно неведомой, вставшей на ее пути могущественной и враждебной силе.
Комодец с секретом — куда ж ему деться! — стоял на положенном месте между кроватью и эркером; разумеется, не было на нем и малейших следов взлома, как и во всей квартире не наблюдалось единственного даже признака постороннего вторжения. Любовь Яковлевна по-особому повернула ключик, нажала потайную кнопку — секретный ящичек выплыл из мореных дубовых недр, мелодично звякнул и послушно развернулся к хозяйке передом. Утратившие назначение предметы и детали прежней жизни аккуратно были сложены в нем. Нарушив причинную связь времен, Любовь Яковлевна разворошила прожитое до самого фанерного дна и рамки тонкой беловатой пыли. Выцветшие дагерротипы, записки, открытки, почтовые конверты, внушительная стопка тетрадей — ее дневники, перевязанные шелковой лентой с характерным ровным красивым узлом. Все было на месте, все, кроме последней тетради с той эмоциональной пророческой записью. Кто и зачем лишил ее душевного покоя и как намерен был распорядиться украденными чернильными строками?..
…Ночью будочник гулко бил в чугунную доску, кричал, подбадривая себя и отпугивая татей: «Посма-а-атривай! Посма-а-атривай!»
Любовь Яковлевна лежала без сна. На туалетном столике поблескивали хрустальные флаконы. В воздухе разлит был целительный аромат лавровишневых капель, к нему примешивался горький запах чернобыльного настоя. Другая Стечкина сидела на краю постели, прикладывая ко лбу Любови Яковлевны пузырь с полурастаявшим льдом.
— А если все же слуги? — вслух рассуждала другая Стечкина, нежно проводя холодным по разгоряченной коже первого своего «я».
— Горничная со мною не первый год, — отвергала предположение Любовь Яковлевна. — Предана душою и телом. Помнишь страшного гусара, домогавшегося меня в девичестве? Дуняша встала тогда грудью на защиту, не пощадив собственного живота! Как могу я подозревать ее? К тому же девка все отрицает.
— Тогда Прохор, — продолжила перебор вариантов другая Стечкина. — Ведь это он стащил по прошлому году большой серебряный половник!
— Проша — увалень и наверняка наследил бы, что-нибудь сломал, порвал, испачкал. Я учинила ему форменный допрос, дергала за волосы, кажется, даже лицо расцарапала. — Любовь Яковлевна слабо улыбнулась. — Бедняга и не понял, за что пострадал.
— Бонна и ребенок на даче. — Другая Стечкина переменила полурастявший лед на свежий. — Остается Игорь Игоревич…
— Как ты можешь! Муж со всеми множественными недостатками — человек чести и никогда не позволил бы себе… он и не знает о тайнике, комодец, если помнишь, я перевезла из родительского дома… я говорила с Игорем Игоревичем вполне серьезно, — сбивчиво объяснялась Любовь Яковлевна, — я пригрозила ему… он извинялся, ему неизвестно было, что я веду записи. — Ее зазнобило, другая Стечкина сбросила рубашку и забралась под одеяло. — Нет, — продолжила Любовь Яковлевна, — уверена, это дело рук постороннего человека, без совести, принципов, глубоко безнравственного и аморального!
— В сущности, — не оставляла тему другая Стечкина, — как это безответственно и глупо — вести дневник! Изо дня в день заполнять досье на самое себя! Чтобы когда-нибудь кто-то бесцеремонный и мерзкий разгласил во всеуслышание интимнейшие твои тайны и надругался над закапанными слезами страницами?!
Любовь Яковлевна отстранила ласкавшую ее руку.
— Ты отлично знаешь, что ничего подобного в той тетрадке нет. Никаких слез и тайн — просто хозяйственные записи. «Куплено полфунта имбиря», «полтинник на извозчиков», «полдюжины панталон Дуняше»… еще какие-то сухие будничные записи, несколько зарисовок природы для будущего романа… все никому не интересно, компромата на себя нет вовсе… вот только фраза, та последняя, странно сбывшееся мое пожелание…
— «Заколоть… застрелить… задушить…» — в верной последовательности процитировала запись другая Стечкина. — Но ведь предсказывать никому не возбраняется?!
Любовь Яковлевна промолчала. Инстинкт диктовал поберечь нервы для решающего противостояния. К тому же есть вещи, обсуждать которые не тянет и с самим собою.
Утром следующего дня, рассеянно отщипывая от балабушки полубелого и пригубливая молоко из затейливой с вензельком кружечки, Любовь Яковлевна почувствовала неожиданный и резкий позыв. Ощущение было, будто внутри что-то сдвинулось, открылось и оттуда вот-вот хлынет. Одновременно она осознала некоторое присутствие за спиною, очень даже для нее непостороннее. Еще был душевный подъем, отчасти просветленность и вера в собственные возможности. Суммировав компоненты, Любовь Яковлевна поняла, что ее осенило вдохновение, и Муза, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу за ее спиною, только и ждет знака, чтобы начать диктовать.
Бросивши все, Любовь Яковлевна поспешила в эркер к своему карельскому столу, загородилась от солнца плотной занавеской, приготовила перо, бумагу… прислушалась.
Голос Музы был тихим. Любови Яковлевне приходилось напрягать слух. Другая Стечкина помогала вычленять слова и связывать их грамматически. Дикция Музы также оставляла желать лучшего. Любови Яковлевне поминутно приходилось переспрашивать и уточнять.
— Бждрвклфр, — частила божья посланница.
— Не понимаю, — встряхивала накрученными на папильотки волосами Любовь Яковлевна. — Будь добра, повтори!
— Бождервоклуфер, — повторяла логопедичная дочь Зевса и Мнемосины.
— Четче! — умоляла писательница. — Медленнее!
— Божье дерево калуфер, — с третьего раза по-человечески произносила Муза.
