— Это уже женское… романтический герой… мечта…
— Мечтать надо конкретно! Под боком властитель дум, живой классик, мужчина в расцвете возможностей! И что же — променять его на какую-то выдумку, фантом, химеру!.. Если хотите, чтобы роман удался, Стечкина просто обязана вступить в связь с Тургеневым.
— Но произведение еще не окончено, — схитрила Любовь Яковлевна, — дальнейшие события покажут…
Иван Сергеевич пригубил кофий, прислушался к ощущениям и выпил с полчашки. Стечкина закурила вторую папиросу, Тургенев, напротив, задавил в пепельнице расползшийся толстый окурок.
— События покажут, — повторил он, — а что планирует автор? Мужа, как я понимаю, сейчас нет дома, так, может быть, поднимемся в спальню? Кстати, я посмотрел бы, хорошо ли вы описали будуар, не упустили ли какой существенной детали…
Перегнувшись через стол, молодая писательница положила ароматную ладонь на большую холеную руку классика.
— Я знаю — читатель ждет постельных сцен, и они непременно будут. Вы — герой моего романа, соперников у вас нет… давайте же повременим хоть несколько глав… не станем ломать композиции произведения… сейчас мы обсуждаем уже написанную часть и должны завершить начатое…
Наставник несколько задержал прелестные пальчики. Потом отпустил.
— В чем-то вы логичны…
Сноровисто и быстро он загасил в себе любовный пожар, затоптал тлеющие уголья.
В диванную доставлены были новый кофейник, бриоши и сласти.
Иван Сергеевич снова углубился в рукопись, отбросил на сторону разобранные пассажи, положил на язык яблочную пастилку, отхлебнул горячего, тонизирующего.
— Тогда продолжим. — Он пробежал глазами по строчкам, поймал и прижал полированным ногтем нужное место. — Сударыня! Отдельные ваши фантазии мне нравятся. Другие ямогу принять или нет. Но несусветность, касающуюся меня лично, понимать отказываюсь категорически! Почему это у вас два Тургенева?! Не кажется ли вам, что здесь преступлены границы разумного?!
Любовь Яковлевна делала торопливые пометы.
— Вы не могли бы чуть медленней… я не успеваю… как вы сказали: «…несусветность, касающуюся меня лично»… а дальше?!
— «…понимать отказываюсь категорически», — машинально повторил великий писатель. Только сейчас он заметил, что Стечкина фиксирует каждое его слово.
— «…преступлены границы разумного?!»… Так, кажется, вы изволили выразиться? — Любовь Яковлевна дописала.
Иван Сергеевич в полнейшей растерянности поднялся с места.
— Вы что же… прямо сейчас делаете (он посмотрел)… пятнадцатую главу?
— Вчерне я ее закончила, — ответила молодая писательница.
16
— Да, конечно… — восклицал Иван Сергеевич уже на следующий день, прогуливаясь с Любовью Яковлевной по Невскому. Они встретились у библиотеки Черкесова и шли в сторону Адмиралтейства. — Да, конечно… я много думал… читал, что в нас уживаются порой совсем разные люди, но никогда не воспринимал эту мысль буквально. Мне говорили, что я бываю не похожим на самого себя… я считал это заезженной метафорой, не более. Я ведь не наблюдаю собственного лица, не знаю его, только ощущаю себя не одинаково. Временами я чувствую непреодолимую потребность остриться и тешиться, порою, знаю, я до невозможности сух и скучен. По-видимому, внутренние мои состояния первичны, они главенствуют и переменяют меня внешне… Вы раскрыли мне глаза… Боюсь, не справлюсь со своей сутью и далее, но даю слово, что попытаюсь достичь хоть какого-то единообразия.
— Мне кажется, делать этого не следует. — Удовлетворенная тем, что убедила великого собеседника, Любовь Яковлевна ловко увернулась от комка грязи, летевшего из-под колес стремительного экипажа. — Оставайтесь таким, каким вас любят — многогранным и разноплановым…
День выдался типично петербургским, слякотным, сырым и туманным. Любовь Яковлевна наряжена была в тонкошерстную мышиную накидку со множеством болтавшихся тонких хвостов, Иван Сергеевич щеголял тяжелым непромокаемым пальто крокодиловой кожи, слегка пригибавшим его к земле, и такой же, надвинутой глубоко на уши, шляпой. Высокий панцирный воротник был поднят и закрывал три четверти лица мировой знаменитости, все же соблюсти инкогнито не удавалось. Прохожие узнавали неповторимые глаза и брови. Тургеневу приходилось поминутно снимать шляпу и раскланиваться.
— Кто это? — то и дело интересовалась Стечкина.
— Пыпин Александр Николаевич, — объяснял великий писатель. — Историк литературы. Отличные, кстати, пишет биографии… думаю заказать ему свою…
— А это?
— Петр Дмитриевич Боборыкин.
— Который «Василия Теркина» написал? — припоминала Стечкина. — Удачное имя придумал.
— Имя хорошее, да погубил его зря! У него Василий Теркин — кто? Мелкопоместный дворянин, ни рыба, извините, ни мясо. А надо бы, чтобы звали так человека из народа, солдата, защитника отечества, шутника, балагура. И не скучной прозой излагать, а озорными стихами… поэму писать надобно под такое имя…
Куранты Петропавловской крепости пробили «Коль славен».
— Однако, полдень, — удивился Иван Сергеевич, — пора и червячка заморить.
Они свернули на Большую Морскую и зашли в ресторан Бореля. Тургенев сбросил на зашатавшегося швейцара пальто, взбил перед золоченым зеркалом залежавшиеся под шляпою волосы.
Выбрав удаленный от прочих и вставленный в нишу стол, проголодавшиеся путники потребовали сковороду мяса с картофелем и в ожидании заказа сделали себе по бутербродику с горчицею и перцем.
— Вчера мы не закончили обсуждения… мой роман… — напомнила мэтру молодая писательница.
— Как же, — оглядывая зал и принюхиваясь к доносившимся с кухни ароматам, живо реагировал Тургенев. — Помню… «Доктор Молотов»… нет, «Кривой Крупов»… я хотел сказать, «Крупные деревья»…
Любовь Яковлевна положила ароматные пальчики на холеную руку классика.
— Я покажу вам их… Всегда унылые и скорбные, стоят они вдоль канала, стволы их кривы, и кора черна, а ветви клонятся долу и не хотят рождать шумливой листвы. Большие и малые птицы облетают их стороною и никогда не поют в чахлых кронах. Они — немой укор и предупреждение всем нам. Это — деревья-символы. КРИВЫЕ ДЕРЕВЬЯ!
— Однако… — Иван Сергеевич зябко передернул плечами. — Кажется, несут заказ.
Мясо оказалось в меру прожаренным, лук не подгорел, картофеля положили вдосталь.
— Ваш роман, — принялся настаивать Тургенев, — ваш роман… ваш роман…
Любовь Яковлевна промокнула губы салфеткою и закурила папиросу.
— Знаете… это убийство, — ухватил тему Иван Сергеевич, — да еще тремя способами сразу… представляется мне надуманным. Ну, ткнули вы в этого ненормального серпом, — Тургенев насадил на вилку добрый кус филея, — отправили в больницу, проучили — и будет с его!.. Это Достоевскому надобно непременно убить, а потом раскапывать. Вам-то зачем? У вас, матушка, стиль! У кого его нет, тот и должен ужасы громоздить. Иначе как читателя удержишь?!
