Ахнув от неожиданности, Любовь Яковлевна едва дописала предложение.
20
Едва ли не двадцать глав написано было молодою авторессой в плодотворном сотрудничестве с Музой — Мельпоменой или Талией, — посещавшей подопечную свою с завидным постоянством, как вдруг выявилось и предстало в очевидной своей выпуклости обстоятельство вовсе непредвиденное и тревожащее.
Почитаемая Любовью Яковлевной за божество (при всей короткости отношений), Муза оказалась отнюдь не всесильной. Являясь по сути не более чем носительницей вдохновения, но возложив на себя функции несвойственные, как то: диктовку собственно текста или проецирование перед авторским взором изображения, самоуверенная дочь Мнемосины и Зевса в определенные моменты оказывалась не на высоте. Так, с легкостью сообщив Любови Яковлевне подобающий настрой и даже доведя ее до состояния творческого куража, переоценившая свои возможности дама с крылышками нередко исчерпывала себя какими-нибудь незначительными абзацами или набрасывала перед писательницей картинку столь расплывчатую, что и разобрать на ней ничего не представлялось возможным.
К вящему неудовольствию Стечкиной, Муза спотыкалась именно там, где полную неясность ощущала она сама… Эти переполненные ненавистью люди на Владимирской (куда идут и зачем?!), визит к ней пугающей пары, вооруженной ножом, пистолетом и, кажется, бомбою, страшный цыган под окнами, в жару и холод будто бы торгующий квасом, жуткое убийство нелюдя Черказьянова, ее опрометчивая запись в дневнике и последовавшая пропажа оного… еще какие-то мысли, ощущения, обстоятельства, все беспокойные, смутные… на первый взгляд, вовсе не работающие на содержание, но исподволь и постоянно просачивающиеся на страницы романа… Интуиция наводила на мысль о глубоко законспирированной сюжетной линии, весьма опасной и непредсказуемой.
Нервы Любови Яковлевны были напряжены. Муза откровенно не справлялась. Отбросивши пиететы, молодая писательница потребовала объяснений.
Признай Муза свои несомненные упущения, конфликту тут же и угаснуть. Обернулось, однако, по-иному.
— Так нужно! — упорствовала строптивая посланница свыше. — Весь этот туман… отрывистость… неясности… тревожные намеки и обмолвки… предчувствие событий непоправимых, трагических, фатальных…
— К чему? — теряла терпение Любовь Яковлевна. — В конце концов, я — автор, и никакие трагедии мне не нужны!
— Поздно! — демонически смеялась очевидная Мельпомена. — Более ты не властвуешь над текстом! Обстоятельства раскрутились, персонажи ожили и сами решают свою судьбу… вот, посмотри…
Тут же перед Любовью Яковлевной появилась картинка до того смутная, что разглядывать ее надобно было в лорнет, а потом в принесенную мужем с работы сильную оптическую трубку…
…Какие-то люди, перемазанные с ног до головы глиною и едва освещаемые слабым отсветом фонаря, копошились в подземелье, набивая и передавая на поверхность огромные тяжелые мешки. До ушей Любови Яковлевны донеслось грязное ругательство, у самого лица пробежала безобразная хвостатая крыса…
Отчаянно завизжав и раскидывая листки с неудавшейся главою, молодая писательница вскочила с места.
— Да сколько же можно! — с негодованием закричала она. — Опять мерзости! Ты не ведаешь, что творишь! Более ты мне не нужна! Как-нибудь справлюсь без посторонней помощи! — Опрометчиво распахнув окно, Любовь Яковлевна ткнула пальцем в заоблачные выси. — Немедленно оставь меня!
— Как знаешь… — Стоявшая за спинкой кресла Муза сняла с крючка божественную накидку из тонко выделанного золотого руна и набросила ее поверх белой шелковой туники. — Как знаешь, — повторила она, выпрастывая крылья из широких спинных отверстий. — Без работы я не останусь. Меня Маркевич приглашал. Фаддей Булгарин домогается. Иван Сергеевич ждет не дождется…
Перехватив поудобней лиру, Мельпомена взобралась на подоконник, послюнила палец и выставила его наружу. Определив направление ветра, она разбежалась и, с грохотом оттолкнувшись от прогнувшегося карниза, тяжеловато взмыла в небеса. Сделавши разминочный круг над Эртелевым и покачав на прощание крыльями, Муза устремилась в сторону Шестилавочной улицы.
— К Тургеневу полетела, — отметила Любовь Яковлевна, подставляя ладонь под кружившееся в воздухе пышное белое перо. — Вертихвостка…
Продрогнув от ноябрьского промозглого воздуха, хозяйка дома затворила двойные добротные рамы.
Прохаживаясь взад-вперед по кабинету-спальне, зябко кутаясь в шаль и раскуривая на ходу тонкую дамскую папиросу, Любовь Яковлевна собрала разбросанные листки и перечитала последние строки. Глубоко в душе она сожалела о произошедшем и даже корила себя за несдержанность.
Как-то теперь справится она с прихотливой фабулой и своенравными непредсказуемыми персонажами?!
21
Вторая половина ноября, известно, редко обходится без происшествий. Некто, возвращаясь под хмельком, отморозил вполне греко-римский нос, бывший до того единственной реальной его гордостью, иной вывихнул не оскудевавшую прежде руку, не проходит дня без газетного сообщения об имяреке, сломавшем при падении перст указующий, случается и попросту бесовщина — пропадают люди начисто, вместе с потрохами. В самом петербургском воздухе — стылом, вихрящем, с колючей, секущей лицо поземкой — уже недвусмысленный намек, откровенная угроза, захолаживающее душу предостережение. Обмотанный с головою шарфами, в прабабкином бахромчатом пледе поверх задубевшего фризового пальтеца, отчаянно дрыгая рукою, не могущей удержать раздувшегося пляшущего зонтика, оскальзываясь и чертыхаясь, торопится благопорядочный обыватель достичь спасительного убежища — будь то тихая семейная заводь или беспорядочное питейное заведение. Там, угревшийся и разомлелый, расплющивши нос о запотевшее стекло, с рюмкою водки и гречневым пирогом в руке и за щекою, вглядывается он в погодное непотребство, ощущая пронзительно всю малость свою и незначительность перед обстоятельствами… «О-хо-хо! Чтой-то будет… чтой-то станется…»
Не слишком подверженная общему настрою, на сей раз и Любовь Яковлевна ощущала смутное томление духа, излишнюю расслабленность, некую незаполненность внутри себя и шаткость мысли.
В простом коленкоровом платье по шести гривен за аршин она механически расхаживала по кабинету, проводя пальцем по корешкам книг, останавливаясь в выступе эркера, устремляла наружу невидящий взгляд, вслушивалась в завывания ветра и вдруг, передернув плечами, мучительно, с повизгом зевала, шла к кровати в надежде донести до нее кратковременный приступ сонливости, грузно падала спиною поперек атласного покрывала, перекатывалась на бок и живот, свешивала до пола руки и бессмысленно водила пальцем по ковру. Обессилев окончательно, молодая женщина звонила Дуняше, приказывала раздеть себя и наполнить ванну.
Горячая вода с душистой шелестящей пеной послушно расступалась перед подрагивающим пышным телом, нежно обнимая его. Поддавшись ощущениям, Любовь Яковлевна неосознанно упиралась в дно ванны попеременно согнутыми локтями и пятками — раскачиваясь, она приподымала живот и любовалась его белизной и округлостью. Присутствовавшая при сем Дуняша, уловив ритм, вкладывала барыне в рот ложечку толченого с имбирем сахару либо зажженную тонкую папиросу.
