Тургенев поморщился, как от зубной боли, но тут же превозмог себя.
— У меня вопрос… — Многоопытный мастер сюжета дернул за торчавшую из предыдущей главы нить. — Высший чин полиции откровенно не намерен дать ход расследованию похищения! В чем причина?
— Игорь Игоревич! — вспомнила молодая женщина. — Бедный!.. Однако, милый Иван Сергеевич, что это мы все о грустном? Рождество на носу!.. Я вам подарок принесла!
Заглянув под себя, гостья раздраила горловину объемистого гарусного ридикюля.
— Что там? — С радостным нетерпением Тургенев разгрызал бечеву зубами. — Скажите же, не томите!.. Гантели? Подковы? Гвозди?.. Бог мой! Да это же… это же… жирандоли! — прямо-таки запрыгал он. — Какие затейливые! Чудо! Витые! Ступенчатые! С подзаводом!.. Поставлю их на шкаф!.. А то у всех есть, только у меня не было!..
Бросившись целовать и кружить Любовь Яковлевну по комнате, Иван Сергеевич вдруг остановился и задумался.
— А я… что же мне… знаю!
Стремительно повернувшись на каблуках, он унесся в глубь квартиры и тут же возвратился с чем-то громоздким, тщательно упакованным в рогожу.
— Это вам…
— Абажур? — счастливо засмеялась Стечкина, раздергивая веревки. — Шезлонг? Альбом сарпинок саратовской мануфактурной фабрики?..
Острыми ногтями она расцарапала, разорвала огромный тюк. Во все стороны полетели опилки, клочья корпии и куски пакли. Продолжая разбрасывать прокладочный мусор, Любовь Яковлевна наткнулась, наконец, на твердое и, поднатужившись, извлекла на свет разом три картины в дорогих золоченых рамах. Сомнений не было — те самые, из тургеневской спальни. Два архиерея в клобуках и несомненный турок в чалме!
Бросившись Ивану Сергеевичу на шею, Любовь Яковлевна от души расцеловала его в обе щеки.
— Что за прелесть! Велю повесить у себя в ванной!.. Не знаю, как и благодарить… Воистину, никто лучше вас не знает, что нужно дарить женщине!.. Вы говорили — это братья Любегины?
— Точно так… они… люди удивительной судьбы…
— Потомственные землекопы? — уже в пальто и шляпе полуутвердительно спросила гостья.
Иван Сергеевич кивнул и выждал паузу, намереваясь, судя по всему, приступить к какой-то занятной истории…
С видимым сожалением молодая писательница развела руками — глава тридцать первая окончилась.
32
Красноязыкий, вострорукий Иван Сергеевич как ни в чем не бывало продолжал вещать, для убедительности помогая себе лепными холеными ладонями, однако его уже не было слышно, и сами очертания величественного торса размывались и скоро исчезли вовсе — Любовь Яковлевна Стечкина более не наблюдала себя в уютной квартирке на углу Шестилавочной и Графского. Ничуть не удивленная случившейся метаморфозою, писательским наитием даже подготовив ее, теперь странствовала она широкими петербургскими улицами, подернутыми в соответствующей пропорции синевою и романтическим флером, и длинношеие газовые фонари, услужливо свесив навстречу светлые круглые головы, бросали ей под ноги снопы мутноватого света. Очевидный морозец властвовал на открытых пространствах, временами налетающие порывы выкручивали зонтики и бросали в лица секущую ледяную пыль, из-под копыт лошадей и полозьев саней летели, припечатываясь к накидкам и шубам, чмокающие грязные комья — разумеется, все подмечено было наблюдательной молодой авторессой, но подмечено было странно, как если бы она не шагала сейчас переполненными шумными улицами, а сидела за карельской березы рабочим столом, всматриваясь мысленно в дальнейшее течение романа.
Зачем же не дала она высказаться бедному Ивану Сергеевичу, столь резко выдернув его (на время) из сюжета и выставив перед читателем в бесспорно глупом положении? Отчего перенесла действие из натопленной гостиной в бельэтаже на студеные декабрьские улицы? Что было это — прихоть не слишком опытной беллетристки, или вмешались железные законы композиции, диктующие чередовать спокойное и понятное с неожиданным и загадочным?
«А черт его разберет! — мысленно отвечала доблестная г-жа Стечкина, не желая самокопанием уводить роман вбок. — Так нужно, и я это чувствую!»
Нутряное, писательское подсказывало, что вставная тургеневская история о Любегиных вполне может и обождать, а вот встреча, которая ей предстоит, абсолютно необходима для успешного завершения романа.
…Несомненно, сейчас она была на улицах, но удивительным образом снег не сыпал ей на лицо, мороз не щипал щек, а летевшие на пальто комья грязи застревали где-то в воздухе… бесцеремонно толкавшиеся прохожие никак не могли задеть ее, словно бы Любовь Яковлевна отгорожена была от всего какими-то прозрачными преградами.
Сквозь них начали наблюдаться и некоторые знакомцы.
По Аничкову мосту, хрустко двигая челюстями, в шубе из белого медведя валко передвигался на огромных своих двоих человек-гора Алупкин. В Бармалеевом переулке на Петербургской стороне прятался за тумбою, карауля кого-то, базедовый Крупский со здоровенною плеткой наготове. На Фурштадтской у дома Эльтекова, вываливши языки и захлебываясь беззвучным хохотом, бросались в исступлении снежками слабоумные братья Колбасины, сотрудники почившего в бозе «Современника»… С каждым своим персонажем молодая писательница раскланивалась и от каждого готова была узнать нечто чрезвычайно для нее важное, но ни один попросту не увидел ее.
«Значит, не они, — думала Любовь Яковлевна. — Значит, я должна повстречать кого-то другого…»
Не теряя романного времени, перенеслась она на Владимирскую. Из кофейни под вывескою «Капернаум» выходили распаленные идеей люди в черных плащах и низко надвинутых шляпах. Страшный цыган со спутанной смоляной бородой — квасник, все лето проболтавшийся у нее под окнами… других она не знала… а это… это — золотушная Перовская и изломанный Гриневицкий! Очевидным злодеям, разумеется, есть что рассказать ей и подкрутить расслабившуюся пружину сюжета… но нет, и здесь осталась она незамеченною.
И сразу — на Дворцовую… быстро! И вот она уже там, на гранитной брусчатке… замерла, присела в глубочайшем книксене, а мимо, едва ли не задевая ее, в полковничьей шинели, всецело погруженный в раздумья о судьбах России, шествует самолично император Александр II, поигрывая скипетром и державою… зеленый липкий карлик и обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев Константин Петрович следует на полшага сзади и, искривясь, нашептывает в высочайшее ухо… в ухо же карлику, растрескавшееся и черное, фискалит не кто иной, как отстающий еще на полшага обер-полицмейстер Приимков… Пронесло!..
Вычеркивая встреченных, все более она сужала круг. Быть может, это кто-то из домашних?
Вот и они — идут по Знаменской, и все — надо же! — глядят словно бы сквозь нее… бонна с маленьким Яковом (шалун обстреливает прохожих из нескольких пистолетов), Дуняша, лакей Прохор, давеча стянувший канделябр и битый им же по спине… молчаливый Герасим, грозный Муму на поводке, кухарка с кочаном капусты и половником… другая Стечкина под кружевным зонтом, играя роль хозяйки, прогуливается с ними… экая самозванка!.. Но с нею позже…
