То, что женщина непостоянна, читал я, я признаю наравне со всеми другими, это так; но то, что непостоянство — плохая вещь, я отрицаю вопреки всем. Вода течет, небо струится, луна растет и потом гаснет, лик земли меняется постоянно. Те, кто умней, разнообразны в своих делах, лишь серая косность неизменна. Женщина сложней мужчины, зачем требовать от нее то, что пристало скотам, камням, недрам? Золото, если лежит без движения, темнеет. Вода портится. Воздух гниёт. Почему же то, что хорошо для других вещей, плохо для женщин? Потому что они обманывают мужчин. Ах, вот где беда! Вы могли бы звать это удовольствием, тем, что ввергает вас в самую нежную игру, тем, что, наконец, шевелит и оживляет вас. Но вы зовете это изменой. О, я бы хотел, чтобы ваша супруга никогда не менялась, как ее сорочка, — тогда б вы узнали, чем пахнет верность. Не правда ли? Измена более опрятная вещь. И женщина в ней совершенней, чем небо, земля, луна и всякая вещь под луной. Ибо путем опыта посвященные хорошо знакомы со звездами, звездочеты умеют предсказать ход светил. Но я бы поглядел на ученого мужа, столь искусного, чтобы решить наперед, когда простейшая из женщин вдруг вздумает изменить. Не удивительно: философия учит нас, что все легкое тянется вверх, а тяжелое — вниз. Но женщины легкого поведения быстрей падают перед нами, противореча законам натуры. Потому женщин нельзя знать. Неизвестного в них всегда больше, чем ждешь. Каждая женщина — наука. И тот, кто корпит над ней всю свою жизнь, в итоге знает ее не лучше, чем вначале…
Если читатель решил, что я брежу, то пока еще нет. Просто Джон Донн очень хорош ко сну — даже в моем собственном переводе. Давно была полночь. Дрёма навертывалась мне на глаза, но это была необычная дрёма; это была какая-то тяжкая сонная пелена, и я вовремя спохватился и стряхнул ее, и тотчас сообразил и стряхнул градусник. У меня оказался жар, правда не слишком сильный. И этот жар был спутником странных грёз. Вдруг мне привиделась одна моя давняя и совсем случайная подружка, кажется, кореянка, я с ней спал всего раз. Но теперь я с необычной для себя отчетливостью вспомнил все события того вечера, ее смешную манеру объявлять вперед, словно меню, на что она согласна, а на что нет, и то, как она стеснялась своих кривых (а на деле вполне стройных и милых) ножек. Мне вдруг захотелось ее опять, но с такой нестерпимой силой, что я даже стал думать, что нужно немедленно позвонить ей. Постанывая от боли в плече, и особенно от озноба, я разыскал телефонную книжку, потом понял, что вовсе забыл, как эту девочку зовут, но не отчаялся, а стал перелистывать страницу за страницей, просматривая адреса и имена, пока и впрямь не нашел то, что нужно. Про время я, конечно, забыл. Штора была открыта, и чуть ущербная луна — вечная изменница и путана — светила ко мне на подоконник. На мои гудки ответили тут же, но это был незнакомый рыдающий женский голос, который сообщил, что «Надя еще днем ушла — да, к этому клятому Белому Дому, и ее все нет, Боже мой, найдите ее!» — «С удовольствием», — сказал я и повесил трубку. Ну конечно! Как я не догадался сам, уж она-то этой кутерьмы не упустит! Я вспомнил ту жадность, с которой она давалась мне. Со мной у нее было много новых ощущений. Я опять застонал и побрел в ванную. Разум, взбодренный холодной водой, повелел мне выпить аспирин. С этим я наконец и уснул, и во сне был вызван к доске, чтобы решить бесконечную тригонометрическую задачу. В ней было много иксов, бинтов и йода, и когда я открыл глаза, то понял, что ночь кончилась. Все было в порядке. Зеленый рассвет резал глаза. У изножья стояла Женщина в Белом. Ее ладонь тянулась к моему лбу.
Что же, занятно было увидеть, как она станет таять, когда сквозь нее я включу телевизор. Левая рука, правда, висела. Мало того: ее словно тянуло изнутри, как магнитом, чем-то похожим на сладострастный зуд, и тянуло именно в сторону мары. Но правая была в порядке. Я щелкнул «дистанционкой». Глупый черный ящик заорал что-то бравурное — кажется, тут-то и стало ясно, что демократы победили. Впрочем, не поручусь. Я явно бодрился. Я и сейчас бодрюсь. Есть вещи, над которыми можно смеяться, можно кричать, можно падать в обморок, но к которым привыкнуть нельзя. И когда она просто повернулась и ушла в дверь, я был весь в поту и еще с час не мог себя заставить ходить по квартире. Свой ночной горшок я опрокинул на пол. Счастье еще, что я все же опомнился и вытер лужу ко времени, когда в замке забренчал ключ и появилась тетя Лиза. Опускаю коллекцию междометий, которой она наградила меня.
Мне понадобилась неделя, чтобы встать на ноги — в пределах квартиры, конечно. Я не сомневался ничуть, что тайный смысл моей раны был в возвращении меня на путь истинный. Время остановилось с Настей, как я и говорил ей тогда, а теперь его снова завели. Я не был удивлен, хотя догадывался, в чем сила такой прививки: я слишком хорошо знал свою судьбу. И мне было даже любопытно выяснить, как же именно она думает осуществить свои планы. Киев теперь был пуст, я был, правда, свободен, но слаб, ей, казалось бы, не на что было опереться. Мои дела по службе шли в гору, я получил новый заказ, хотя и взял покамест больничный; большая моя статья «Рок у Газданова» появилась в печати, к тому же с падением старой власти в эмиграции (к примеру) терялся смысл. Словом, ей нужно было выждать, найти что-то новое, иное, это было ясно. Я тоже решил не спешить. Приготовился, сколько мог, к очередным — мертвым — визитам мертвых дам, не забыл и про живых, стал даже настойчив, и это, кстати, не прошло мне даром. Тетя Лиза прислала Кристину (давно со всех сторон опробованную мной), моя азиаточка нашлась через день в полной целости и сохранности, забежала разок, наболтала с три короба вздору (те же танки и баррикады), утешила раненого как могла и обещалась еще, хоть мне и пришлось после этого пить горстями тетрациклин и притворяться дураком с Кристиной, меж тем как у ней все не находилось потом на меня времени. Но я не был ничуть в обиде на нее. К чему? Велика Москва и много в ней людей. Это давно известно. Женщины к тому же непостоянны, как нас учит философ. В конце концов и Кристина ведь была совсем ничего, если только не лениться надевать всякий раз презерватив, которыми я теперь запасся загодя и уже ничуть не боялся последствий. Порой нам с ней бывало славно, тетрациклин подействовал, и мы долго ладили с ней.
ХХIХ
Зато по моем выздоровлении (я имею в виду плечо), я все же провел небольшое дознание — просто из любопытства, — желая понять, как же все-таки могла приключиться со мной такая глупость. Я упал в совершенно пустом мирном проулке, километрах в пяти от тех мест, где, кстати сказать, как теперь известно, не так уж много тогда и стреляли, а штурм был вообще отменен. Туда, захоти я и впрямь лезть под пули, мне бы пришлось добираться троллейбусом — возможно, тем самым, который сожгли в ту ночь. Все это было похоже на чертовщину, и я искренне недоумевал, пока однажды вечером не приметил в небе быстрые стёжки трассирующих пуль: в богоспасаемом городе, как видно, и посейчас кто-то еще стрелял, просто, может быть, в воздух, производя эффект падучей звезды навыворот; но эта самопальная астрономия, конечно, могла при случае стоить жизни кому-нибудь или — как мне — наделать хлопот.
Нет, греки со своей эйсангелией (смотри выше) были бесспорно правы. Любопытным, вероятно, будет интересно узнать, что за все это время — со дня ранения и до конца болезни, то есть почти уже с месяц — я ни разу не звонил Насте и даже не думал о ней. Верно, таков был вообще мой стиль.
