Я входил в какой-нибудь «Staples» прикупить тетрадь, но оказывался в писчебумажном раю, при ближайшем рассмотрении не столь изобильном, как, например, супермаркеты калибра «Food Town» (от моего дома шоссе № 1, юг), — что, впрочем, логично, ибо американцы в первую очередь мастера поесть, — но все же уютном, вызывающем сладкую дрёму мирке, полном тех эфемерных драгоценностей, в которых понимает толк и заведомо к ним наклонен — в прямом и переносном смысле — лишь завсегдатай письменного стола: разномастных готовален, раштров
[4]
, совсем крошечных глобусов, почтовых инструментов и чуть ли не комнатных астролябий тут же в углу среди аппетитных стопок бумаги, столь белоснежной, что сами собой приходят мысли, достойные ее, хотя все это, должно быть, рассчитано опять-таки на клерков, только служит уже для их дел, не утех. И рядом с блокнотом, украшенным «Поцелуем» Климта, лежит солидный, с золотым обрезом чистенький гроссбух — account book, чтоб быть точным, с педантической надписью: «512 разлинованных страниц». Наконец и скрепки — не разноцветные, как в детских отделах, а золотые, словно пенсне писца, в строгих пеналах, рядом с плечистым пресс-папье, похожим на бюст штангиста в погонах из мрамора, — довершают декор. После таких шкафов веселые айлы какого-нибудь «Shop Rite’» — известно, желудок не голова — кажутся праздными, скучными, пока вдруг не встретишь где-нибудь невпопад между банками кофе или свертками для камина (dura flame) невесть как попавшую сюда пожарную машину длиной в локоть, с выдвижной лестницей, с помпой и шлангом, о которой страстно, беспредметно и долго мечтал лет в семь, даже не зная вовсе, что такие бывают на свете…
A propos, об игрушках. Уставшему русскому трудно привыкнуть вначале, что это все — всерьез. «Игрушки — это мы», гласит девиз одной из главных детских фирм США. Однако кажется, что и взрослые не взрослеют. «Человек первым делом должен жрать, да!» — говорит несимпатичный герой того же Набокова, правда, немец. Автор с ним язвительно соглашается: само по себе это действительно так. Однако же в Штатах вскоре узнаёшь, что делать это можно тысячью разных способов, о чем всякий раз напоминают не только рестораны — это их поприще, — но и супермаркеты. Мир как будто закончен, доведен до конца, так что гражданам больше нечего делать, как лишь субботствовать, ворча и поглаживая себя по брюшку: «Зело хорошо!» Но вот это-то как раз лишь видимость, и русскому, привыкшему у себя в Мордоре, что стрелки истории давно стоят, трудно понять, что все вокруг полно неуловимым, но важным и нужным, весьма продуманным движеньем. Супермаркет, к примеру, произошел, как всем известно, из рыночных рядов, тех самых, что, по слухам, заполонили сейчас новую Россию (не знаю, не видал). Ряды — «острова» (ничего не могу с собой поделать, тут чудится мне Джон Донн с его вечным колоколом, звонящим, понятно, по мне) — сохранились до сих пор и различаются по типам продуктов. Это единственное место, в котором имеют силу «деньги бедняков» — пищевые марки. Может быть, из-за этого (вот где мораль!) супермаркет все еще не принял окончательных форм и продолжает расти, глотая, как фокусник — шпагу за шпагой (а там и факел, и гирлянду свечей), всё новые отрасли торговли: аптеку, цветочный ряд, посудную лавку. Уже висят где-то сбоку, вблизи айсберговых стен мороженого (лучшее — «Клондайк»!), плечики с самой нужной одеждой; уже книги, газеты, открытки — море открыток, на все случаи жизни, от благодарности боссу до траура по сдохшему псу — доступны за те же марки. Уже даже пожарная машина… Я не возьму ее. У меня в доме пожар, но я улечу на небо, просто так, как божья коровка. И уже скоро. Уже пора. Я иду к выходу. Открытки. Котенок сунул лапу в аквариум. Подпись: «Желаем тебе всего, до чего ты сам сможешь дотянуться». Это, должно быть, общее пожелание всем, кто пришел в магазин. Но не мне.
Мне всегда больше нравились моллы. Принцип их тот же, только вместо рядов под одну крышу тут сбежались товарные лавки и магазинчики всех сортов. Крыша, правда, понадобилась гигантская. «Art Store» тоже здесь. В нем к услугам неведомых, но, верно, счастливых детей кубики с головоломками Ашера. Вперед, архитектор! Главное, больше выдумки, зеркал, копий со статуй, тихой классической музыки, переходов, неутомительных лестниц (на которых в праздник вдруг размещается хор), фонтанов, лифтов, чьи башни украшены так, как дворец принцессы, все еще спящей… Интересно, где она? И сколько там времени? Действительно ли она спит? Впрочем, ведь Нью-Йорк рядом… И тогда очарованный странник будет бродить хоть целый день между витрин какой-нибудь выставки-продажи тысячи музыкальных шкатулок, или поест хот-дог среди пальм, или замрет, как я, забыв, что давно полночь, в тихом омуте «Nature Store» (перевод: «Магазин-Природа» есть грубая ошибка толмача, не знакомого с чуждыми реалиями), между чучел — виноват, игрушек — слонов, тигров и выдр над прекраснейшим в мире, хоть и безумно дорогим калейдоскопом, выполненным в форме его родственника — микроскопа, однако ж снабженным вместо предметного столика диском из яшмы, горного хрусталя, агата, сапфира и всех тех камней, которые можно проникнуть насквозь светом ввинченной снизу лампочки… После этого нужен ли, собственно, поход в музей?
Занятно, как долго я не знал, что в десяти минутах езды (шоссе 27, север) находится книжный магазин, чьи полки организованы в форме огромных карманов с плюшевым полом и выведенной при входе темой каждой из секций: поэзия, живопись, философия, проза. Здесь было всё. Здесь был полный Блейк в цветных репродукциях (он рисовал — а не писал — стихи), и собрание музыкальных сочинений Гофмана, и «История эротики» всех времен, и альбомы Кэрролла с голой Алисой в фотофокусе, и Новалис, и Тик, которого том я так смешно читал чуть не с час в «Норвежской Мебели» (где он выставлен был лишь для вида), чем ввел в вежливый ступор продавца; но тогда-то я не знал о существовании «Borders», который нашел случайно, в один день с забегаловкой Люка, и стал завсегдатаем здесь и там… Однако — чтобы окончить магазинную тему — я редко что-либо покупал. Я испытывал нечто вроде пробуждения, видя что-нибудь из того, что хотел бы иметь, да, этого нельзя отрицать. Но всякий раз помнил, что хочу-то я это в бодрственном мире, а живу — как ни верти — в ином. А поскольку со временем самый пустой дом, пригодный для охоты на приспешников Мориарти, имеет свойство превращаться из машины для жизни (Ле Корбюзье) в реликварий — вспомним хотя бы сундучки Степана Богданыча, — постольку я строго следил за притоком вещей, избегая лишнего, и мой кабинет был так же пуст по вечерам в круге нацеленной вверх лампы торшера, как и в первый день, и так же прохладна спальня, где, кроме кровати с очень чистым и пышным бельем (моя слабость), не было ничего — и ничего не хотелось. Я ложился за полночь, приняв душ, и мир гас. Он всегда гас. У меня не было сил удерживать его подолгу.
XXXVII
И все-таки Рождество — третье по счету — неумолимо приближалось. Сознаюсь (пока еще не поздно), что у меня заранее, далее задолго до него было чувство, что кого-то и впрямь следовало бы молить о чем-то совсем невозмоленом, безумном и вовсе несбыточном — к примеру, об отсрочке. Что какой-нибудь новый Навин тут мог бы мне помочь… сам не знаю зачем. Однако, чтобы покончить раз навсегда с недомолвками и обиняками, скажу, что, на мой взгляд, философия, если б она действительно существовала (разумею, была бы такой, которую мне стоило бы читать), вероятно, начиналась бы не с удивления, или отчаяния, или любого другого аффекта, а попросту с привычки класть вещи на свои места. Чтобы они не были разбросаны по всему дому. Чтобы одолеть наконец весь этот хлам. И тогда бы она состояла — так я думаю — из многих красиво переплетенных томов наподобие небывало роскошного, совершенно полного собрания сочинений Кьеркегора в том же «Borders», в черно-сиреневых, черно-зеленых, черно-синих обложках с гравюрой-эмблемой на шмуцтитуле и корешке (итог переводческих штудий принстонской семьи Хонг — корейцы в Америке любят Европу), чей первый выпуск я схватил и даже думал тут же купить начиная с него все подряд, до конца, пока не взглянул на цену. Тогда, говорю я, если бы философия была такой, я просто нашел бы нужный мне волюм и вычитал всё, что касается до моих проблем. А так мне оставалось только сочинять самому, как придется — и вовсе не на свежую голову — возможный очерк моей судьбы. Так было всегда — и теперь — вплоть до этих строк. Но что же мне было делать!
