— Январь, как-никак, — примирительно заключила Тоня. — Пойдем в джакузи?
Там вода была белой, как кипяток, к тому же и воздух давно был как в бане, но ванна странным образом меня освежила. Я вернулся в номер в наилучшем расположении чувств, впервые не находя в себе никакой досады по случаю раздельных коек. Они уже были хорошо застланы и весь номер вычищен и подметен: сервис, паче чаяния, был тут на высоте.
— Что ж, у тебя вполне радостный вид, — заметила мне тотчас Тоня.
Я сказал что-то вроде того, что не все же в жизни один только секс, можно порой позволить себе передышку.
— Да что ты? — фальшиво изумилась она. — Неужто тебя хоть что-нибудь еще волнует?
— Ты не поверишь — масса вещей.
— Например?
— Да вот хоть, к примеру, то, что касается тебя. Тебе ни разу не приходило в голову, что я о тебе — подозрительным образом — ничего не знаю?
— Ну да, ты уже донимал меня этим — в былые времена.
— Оставим наше прошлое, — великодушно предложил я. — То, что было у нас с тобой, мне известно.
Я лег на свою кровать и устроился поудобней.
— Чего же ты хочешь теперь?
— Ну, все остальное. Молено без интимных деталей. Просто расскажи о себе.
— Ты хочешь взять меня на работу?
— Чорт возьми! Я просто хочу знать.
— Зачем?
Она сидела напротив, подложив под спину подушку, и, щурясь, глядела на меня. Я вдруг почувствовал злость.
— Зачем? — повторил я. — Это не тот вопрос. В нашем случае, очень особом, заметь себе, случае, следовало бы, уж скорей, я думаю, узнать — почему. Тут я сторонник Фрейда, а не Адлера, если выбирать из них двоих. Так вот. Я хочу знать — потому что проклятая ведьма, твоя бабка, однажды умерла, а твой дедушка, который тоже уже помер, сделал со мной одну вещь, неудобосказуемую и даже вряд ли самому ему понятную, но которую больше никто не в силах отменить. Я хочу знать, потому что приехал сюда за сто тысяч верст, или сколько их там в мире, и жил сто тысяч дней и ночей, ожидая, придет или нет ко мне утром твоя другая мертвая бабка смотреть, как я сплю, и манить меня, и терзать. Я хочу знать, чорт возьми, хоть что-нибудь о тебе, потому что много лет ждал тебя и никогда не дождался, потому что ты ушла тогда от меня после мессы, потому что я не умею без тебя жить и уже хотя бы потому, что, даже если это для тебя ничего не значит, я все-таки твой муж — первый и настоящий, чорт подери, мы обвенчаны смертью и до смерти.
— А! — сказала Тоня как ни в чем не бывало. — Ты все еще веришь в этот бред? Ну ты мастак чертыхаться!
Она живо соскочила с кровати и подошла к окну.
— Вот и дождь, — сказала она чуть погодя. — Этого следовало ждать… Ну что ж. Будет меньше пыли.
— Ты не ответишь мне? — спросил я.
— Вряд ли. Вернее — точно нет. Но мне приятно, что ты заговорил об этом.
Я молчал. Она вернулась на свою кровать.
— Мне в дождь всегда спать хочется, — сообщила она и рассмеялась: — Не в том, не в том смысле.
— Ты и без того дрыхла всю ночь.
— У тебя есть лучшее предложение?
Я тоже подошел к окну и посмотрел наружу. Наша лоджия была сухой, но о ее перила бились медленные, крупные, как пузыри, капли. Пальмы шатались от ветра. Было бы интересно взглянуть на море, но для этого требовалось выйти наружу и высунуться за перегородку: мелкое надувательство, коль скоро заказан был ocean view. Вдруг мне нестерпимо захотелось курить. Я прихватил бумажник, подарок жены Джея, и вышел за дверь. Краем глаз я видел, что Тоня легла на бок и накрылась простыней. Я сбежал вниз, в холл пологими ленивыми сходнями, образовавшими веер. К моему удивлению, холл сейчас был полон людей: я и не подозревал, что в этом «Thunderbird» живет такая прорва народу. Я знал, конечно, что теперь «старческий» сезон из тех, что в Европе зовут «мертвым». Но до сих пор полная тишина и безлюдность на этажах поддерживала во мне иллюзию — одну из многих, — что мы тут с Тоней едва ли не одни. И вот теперь мне представилась возможность не только убедиться в ошибочности этих своих взглядов, но и оценить соседей, благо, они чуть не всей гурьбой разом высыпали наружу.
И это действительно были старики! Я б никогда в это не поверил, если бы не видел собственными глазами! Мало того: это были очень корявые, маленькие и уродливые, как злые гномы, старички и старушки, их словно всех свезли сюда нарочно для массовой сцены «В гостях у горного короля» (Ибсен, «Пер Гюнт»), и сейчас включат Грига. Но при всем том можно было подумать, что в мире нет более добрых, милых и отзывчивых существ, чем они. Они кланялись друг дружке, щерились, улыбались, говорили скрипучими голосами комплименты и даже как будто были рады мне: заговаривали со мной так, словно давно знали, спрашивали, как я поживаю, и, кстати, тотчас подсказали мне, где купить сигарет. Будто я и впрямь притягивал их. Сами, однако ж, они не курили: они были очень чинные старички, вероятно, озабоченные своим здоровьем. Зато они наведывались целыми стайками в открытый по этому случаю небольшой ювелирный магазин, тут же в холле. Нащупав в кармане бумажник, я вдруг вспомнил напутствия Джея. Конечно, колье не колье, но что-нибудь в этом роде — кто знает?.. На всякий случай я подошел к витринам. Бог мой! Я никогда не видел более жуткой бижутерии! Ее будто нарочно сделали для этих старичков по образцу болотных коряг, хоть и из лучших камней и металлов. Смотреть тут было не на что. Меж тем старушки с эстампов Гойи примеривали у зеркала одну за другой омерзительные вещицы, попискивали, вертелись, как школьницы, и вообще, по всему судя, были вполне довольны и ювелирами, и собой. Меня наконец разобрал смех — старички удивленно на меня покосились, — но я вышел из магазинчика вон и сел в креслах в углу холла. Сигареты были крепче тех, что я привык курить, но это сейчас, пожалуй, было кстати. Когда я вернулся в номер, Тоня крепко спала. Я вышел на балкон. Теплый порывистый ветер раздул тотчас мою шелковую рубашку и пустил ее волнами, так, что мне показалось на миг, что я куда-то плыву. Виски давило от табака, во рту было сухо. Дождь то стихал, то лил вновь, было сумрачно, близился вечер. Я быстро замерз, прикрыл балконную дверь и лег на свою кровать. Сам не знаю зачем зажег в изголовье бра, но желтый жидкий свет как-то особенно грустно мешался с полутьмой сумерек, я опять погасил его и закрыл глаза. Ровно шумел кондиционер, да изредка был слышен ветер снаружи. Время казалось вязким и почти неподвижным. Наконец я задремал и проснулся уже в темноте. Тоня сидела рядом со мной на кровати. Ни слова не говоря, я обнял ее и потянул к себе. Она покорно легла, и так мы лежали не шевелясь, наверное, минут двадцать. Потом она снова села.
— Что-то случилось? — спросил я хрипло.
— Нет, ничего, — просто сказала она. — Мы проспали обед, но поспеем на ужин. И съездим в город — куда-нибудь. Если, конечно, ты хочешь.
— Я хочу, — вздохнув, сказал я.
XLII
«Мой друг нерожденный, незримый воочью, постигнувший сладость английских струн, прочти меня в одиночестве, ночью. Я был поэтом. Я был юн».
