Дверь в кухню была закрыта, а окна зашторены, но свет в окнах горел. Я не знал, что делать. Я мог бы поставить кресло с Отто внизу и позвать фрау Инге, но тогда она увидит, что я болтаюсь в замке без разрешения. А мог бы просто бросить Отто возле крыльца и убежать, пусть они сами разбираются, все равно я уже у них не работаю. Я так и решил сделать, но Отто догадался, что я хочу его оставить, – только я отпустил ручки кресла, как он начал со страшной силой колотить в рельс. Штора отодвинулась, и в окне появилось лицо фрау Инге. Она увидела нас с Отто, как-то странно взмахнула руками, будто собиралась взлететь, но не взлетела, а просто выбежала на крыльцо. Она стояла в дверном проеме, как картина в раме, – но вовсе не в своем нарядном сером костюме и в туфлях-лодочках, как я себе представлял. На ней были джинсы и короткий свитер такого цвета, как ее волосы, – я раньше никогда этого свитера не видел, в нем она была еще красивей, чем всегда. Она спросила:
– Что ты тут делаешь, Клаус?
– Я с Отто. Он попросил привезти его сюда.
– А как ты сюда попал? Почему ты не ушел вместе с матерью?
Я открыл было рот, чтобы объяснить ей, что я пришел сам по себе, без мамки, но испугался, что тогда придется рассказать ей про подземный ход, а про это рассказывать было нельзя, я ведь поклялся на крови. Но я все равно ничего бы не успел сказать, потому что Отто начал опять громко стучать лапой по рельсу. То, что он требовал, даже я смог сразу понять. Он все повторял и повторял: «Хочу Клауса! Хочу Клауса!». За спиной фрау Инге появился парашютист, волосы и рукава рубахи у него были мокрые. Может, мне показалось, но, по-моему, с них капала вода. Фрау Инге стояла в дверях, упираясь рукой в косяк, и не пускала его выйти на крыльцо, так что он смотрел на нас через ее плечо, будто пытаясь понять, кто мы такие и чего подняли такой шум. Все еще не пропуская его, она повернулась к нему и сказала особенным голосом, каким в телевизоре объявляют программу на завтра:
– Познакомьтесь: Отто, это – Ури, наш новый работник. А это – Отто, мой милый старый папа. Я надеюсь, что вы станете друзьями.
Я даже не знал, что она такая врунья, – ничего себе милый папа! Он однажды на нее рассердился и чуть не откусил ей палец, вот какой он милый! И какое странное имя – Ури, я никогда такого не слышал. Отто оно, наверно, тоже показалось странным, – он откинулся на спинку кресла и захрипел, будто задыхался. Но на этот раз волноваться было нечего: он точно притворялся, я его штуки знаю. Фрау Инге тоже было трудно обмануть, она сказала:
– Ладно, ладно, Отто, оставь. Ты к нему привыкнешь. А сейчас Клаус отвезет тебя обратно и через час привезет к ужину.
Как только она сказала про ужин, Отто сразу перестал притворяться и затих. Но я ничего не понял:
– Как же я его привезу, если нас с мамкой уволили?
Тут Отто снова застучал свое: «Хочу Клауса! Хочу Клауса!».
Фрау Инге прикусила губу, внимательно разглядывая нас с Отто, будто первый раз увидела:
– А тебя я не увольняла, только твою мать.
Я ужасно струсил:
– Но она ни за что не согласится. Чтоб я – без нее.
– Ничего, – сказала фрау Инге сердито, будто сама с собой спорила, – за деньги согласится. А ты пока вези Отто к себе, сейчас дождь пойдет.
Пока мы с фрау Инге пререкались, парашютист Ури молча стоял за ее спиной и всматривался в Отто. Сейчас он вдруг отвел ее руку от косяка, шагнул на крыльцо к самым перилам и тихо сказал:
– Здравствуйте, господин Губертус. Мы ведь с вами уже знакомы, не так ли?
Тут и вправду снова начался дождь, но мы с фрау Инге этого даже не заметили. Мы так и онемели от удивления: когда он успел познакомиться с Отто и узнать, что его фамилия – Губертус?
Ури
– Немка ли она? Ты имеешь в виду ее национальность? Конечно, немка. Только перестань кричать, мама. Пожалуйста, перестань, а то я брошу трубку и больше не буду тебе звонить. Ну вот, так лучше. Естественно, помню. Ну и что? Она тут ни при чем, ее тогда и на свете не было. Ее отец? Возможно. Не знаю, эсэсовец или нет, но возможно. Да, могу мириться, могу, мне плевать на ее отца! При чем тут моя бабушка? Я думал, ты обрадуешься, ты ведь уверяла меня, что мой душевный покой тебе важней всего. А-а, есть вещи важней? Какие дети? Я пока детей заводить не собираюсь. Ну не знаю я, не знаю – год ли, месяц ли, неделя, не хочу думать! Мама, ма-ма, ма-ма, пре-крати! Ни в коем случае! Ты ведь не можешь ступить на эту землю. Вот и не надо, не ступай. Почему – никогда не увидишь? Тут сейчас газовых камер нет. Ради Бога, мама! Мне жаль тебя огорчать, но мне действительно тут хорошо. Хватит, все, целую. Последний вопрос? Ладно, давай – но только последний. Что я в ней нашел?
Ури подбросил на ладони оставшиеся монеты и усмехнулся:
– Она как две капли воды похожа на тебя. Чем? Ни за что не отвечу, это уже следующий вопрос.
И он с облегчением повесил трубку. Чудно – ему удалось усмирить мать всего за семь марок и тридцать пфеннигов. Дешево отделался, можно сказать, если учесть, как серьезно начала вдруг воспринимать жизнь легкомысленная Клара, что было ей совсем не к лицу. После гибели мужа, отца Ури, в первый день йом-кипурской войны в нее словно бес вселился, и она ринулась сжигать себя в бесчисленных кратких любовных авантюрах, утверждая, что жизнь не имеет ни цели, ни смысла. А теперь она ни с того, ни с сего начала заботиться о том, что будет завтра. Она не могла понять простой истины, открывшейся Ури в том залитом кровью тупичке: что никакого завтра нет, есть только случайное стечение обстоятельств. Десятки пуль, выпущенных в одну секунду дюжиной вражеских автоматов, чудом обошли его, – случай, не задевая его тела, провел их траектории через тела Эзры и Итая. А он остался жив, хоть мог умереть и перестать быть, как Эзра и Итай. В этом не было ни его вины, ни его заслуги, – он остался жив по ошибке, которая может быть исправлена в любой момент.
Ури вышел из телефонной кабинки, приютившейся в дальнем уголке кабачка «Губертус» возле курочки и петушка – парных дверей в туалет. Он был здесь в первый раз после того, как его занесло сюда в ту нелепую смурную ночь, память о которой была почти смыта волнами горячечного бреда. В полутемном низком зале было пусто и тихо, только где-то за дверью – наверно, на кухне – скучно бубнило радио:
«...когда мы поем, мы держимся за руки и раскачиваемся все вместе, а еще лучше, если мы обнимаем друг друга, потому что души общаются друг с другом через тело... когда кто-нибудь кладет мне руку на грудь или между колен, он проникает в мою душу еще глубже...» – монотонно рассказывал женский голос.
Ури огляделся. Слева высилась стойка бара, увенчанная кофейной машиной и бессчетными кранами впрессованных внутрь пивных бочек, справа зеленело обширное поле зеленого бильярдного стола, за ним выстроились отделенные друг от друга решетчатыми перегородками обеденные столики под красно-белыми клетчатыми скатертями. Над стойкой висели вниз головой окольцованные бронзовыми зажимами крупные бутыли с янтарными коньяками местного производства. Пространство между баром и бильярдом было густо уставлено длинными пивными столами из хорошо оструганного некрашеного дерева, вдоль которых тянулись такие же деревянные лавки. Было очевидно, что в этом заведении пили гораздо больше, чем ели. Рядом с бильярдом переливался всеми цветами радуги и весело попискивал экран игрового автомата.
