– Не надо так шуметь, Отто, я все равно уйду. У меня сегодня спевка.
Тут Отто вспомнил, что этот кретин и впрямь поет в церковном хоре и, надо признать, поет не так уж плохо. Особенно сладко он пел пару лет назад, до того, как голос его начал ломаться, хоть его дебильная рожа изрядно портила картину церковного благообразия. Что ж, раз у него сегодня спевка, значит, удержать его все равно не удастся. Сообразивши это, Отто стал колотить в рельс еще громче, чтобы его услышала Инге.
Отто не помнил, любил ли он свою жену, хотя помнил, что звали ее красивым именем Лило – «фрау Лило», как называли ее в деревне: некий смутный безликий силуэт со струящимися по плечам волосами. Даже голос ее выпал из его памяти по дороге из одной больницы в другую. Неужели он прожил с этой тенью без глаз и без голоса больше тридцати лет? Иногда он напрягался, пытаясь вспомнить ее черты, но видел перед собой только дочь. Он давно понял, что любил он только Инге. Иногда он терял связь с реальностью и ему казалось, что она и была фрау Лило. В такие минуты нестерпимая ревность выжигала в его душе остатки всех других чувств.
Именно такой приступ ревности накатил на Отто сейчас – ему казалось, что он бесконечно долго зовет дочь, а она вовсе не спешит к нему, потому что отдается в это время другому. Призывно колотя лапой в рельс, он, растравляя себя все сильней, представлял себе разные замысловатые подробности этой любовной игры. Он так увлекся своими эротическими фантазиями, что не услышал, как Инге вошла в комнату. При виде дочери он так было возликовал, что готов был простить ее измену, но тут же снова задохнулся от ненависти, потому что она посмела привести с собой своего возлюбленного еврейчика.
Отто, собственно, ничего не имел против евреев, хоть и относился к ним с осторожностью, как к зверям чуждой породы. Но этого еврейчика он невзлюбил с того первого дня, когда тот появился в замке. Причин для этого было предостаточно, – хватило бы уже одного того, что дочь тайно приволокла его среди ночи и долго лечила, чем возродила в памяти Отто историю с проклятым Карлом. А если к этому добавить молодость, красоту и ловкость рук еврейчика в любом деле, – Отто всегда старался объективно оценивать своих соперников, – то даже болвану стало бы ясно, что большой надежды быстро избавиться от него нет: эта порочная сладострастница наверняка употребит все свои чары, чтобы задержать такого жеребца подольше. Оставалось рассчитывать на то, что тот сам захочет сбежать. В этом Отто готов был ему помочь, тут он мог быть щедр и великодушен, – оставалось только найти его уязвимое место. Отто давно уже понял, что у каждого человека есть уязвимое место, а его, Отто, единственное оружие – найти это место и умело нанести удар.
– Папа, – объявила Инге с притворной лаской в голосе, – поехали ужинать ко мне. Ури тебя отвезет.
Отто гневно полыхнул на нее глазами и хотел было отстучать наказ, чтобы этот тип не смел прикасаться к его креслу, но не успел – сильные руки еврейчика быстро покатили его через двор. Отто беспомощно затрепыхался, заподозрив ловушку, – почему через двор, ведь там же ступеньки? Но дочь не заметила его беспокойства, она шагала рядом с креслом, не отрывая глаз от лица своего красавца, и взгляд ее был красноречивее всяких слов. Даже на Карла она никогда так не смотрела. Что ж, тем хуже для нее, – и с этим тоже придется покончить. И как можно скорей.
Нельзя сказать, чтобы любящая дочь часто приглашала Отто ужинать вместе с ней. Гораздо чаще она забегала к нему сама, чтобы покормить его ужином, если нельзя было поручить это Марте или Клаусу. Но если уж его везли к Инге, то по подземному коридору, который кончался специальной пологой дорожкой, ведущей из рыцарской трапезной в комнаты дочери. Как же ему было сейчас не взволноваться, не понимая, куда его молодой соперник катит его кресло? Тем более, что Отто за это время уже немало крови этому типу попортил разными мелкими придирками и проказами, в которых он заставлял принимать участие то Клауса, то курицу Штрайх. А вдруг этот тип намерен отомстить беспомощному старику? Вообще-то Отто не любил думать о себе, как о беспомощном старике, но сейчас ему понравилась такая формулировка, – очень уж хотелось, чтобы кто-нибудь его пожалел.
Однако оказалось, что беспокоился он напрасно. Эти двое умудрились притащить откуда-то большой металлический лист, которым они накрыли ступеньки крыльца, так что еврейчик вкатил кресло в кухню без всякого труда. Стол был красиво накрыт на троих – фарфор, хрусталь, старое серебро. Это сразу не понравилось Отто: что они затевают, уж не собираются ли сообщить ему о своей помолвке? Ему только не хватало, чтобы Инге вышла замуж! При мысли о такой опасности Отто опять забылся и на миг вообразил, что это его Лило собирается на его глазах замуж за чужеродного молодца. Как называл его Клаус – парашютист? Его Лило – замужем за парашютистом! Он стукнул лапой по столу, но стол был старинный, и даже фарфор не дрогнул, не говоря уже о серебре.
– Видишь, папа, все в порядке, ты напрасно волновался, – улыбаясь, сказала «Лило», – Ури все устроил так, чтобы тебе было удобно.
Тут Отто очнулся, узнал Инге, – конечно, это была Инге, а не Лило! – и вдруг почувствовал, что он ужасно устал. Голова у него закружилась, и ему стало страшно, что дочь рассердится на него за его глупую ревность и перестанет о нем заботиться. Инге тем временем повязала ему салфетку и стала кормить его протертым супом из зеленого горошка. Суп из зеленого горошка был его любимый, так что он почти успокоился и даже ни разу не пролил суп изо рта на салфетку. Он уже забыл про парашютиста – он помнил только, что дочь взяла его к себе и кормит его протертым супом. Полный любви и благодарности, он с трудом повернул к ней свою свинцово-тяжелую голову и лизнул ее руку. И тут вдруг парашютист напомнил о себе:
– Вы еще помните ваш лагерь в карьере, господин комендант?
Рука Инге дрогнула, уронила ложку, и зеленые капли супа обрызгали чистую салфетку Отто. Он не сразу понял суть вопроса, но немедленно почувствовал смятение дочери, а значит, ее зависимость от его ответа. А он никогда не мог устоять от соблазна нанести удар кому угодно, если уж представлялась такая возможность. Надо было только понять, в чем сейчас состоит слабость дочери. Отто сосредоточился и, желая выиграть время, отстучал краткое: «Повтори вопрос!», хоть тут же сообразил, что этот чужак его не поймет.
Однако парашютист был, видно, парень не промах и знал азбуку Морзе – он понял вопрос и повторил:
– Вы еще помните ваш лагерь в карьере, господин комендант?
Мысли испуганно заметались в голове Отто – о чем он? Какой лагерь, какой карьер? Но напряженное лицо дочери не просто говорило – оно кричало, что она боится ответа отца. А значит, имеет смысл ответить утвердительно, а там будет видно.
«Помню, конечно.» – бесшабашно отстучал он.
Инге молча смотрела на него, но он постарался не встретиться с ней глазами, потому что она умела превращать свое молчание в наказание. Несмотря ни на что, ему стало весело, потому что парашютист не удовлетворился его кратким ответом, а спросил снова:
– И много евреев у вас там было?
