Если Инге об этом и подозревала, виду она не подала. Она изобразила бурное негодование: ее возмутила сама чудовищность такого предположения – нет, нет, ее отец не способен на подобную низость! Но чем горячее Инге отрицала самую мысль о том, что ее(!) отец(!) мог подслушивать под ее – ее! – дверью, тем очевиднее становилось Ури, что она об этом если и не знала, то уж точно это подозревала. Но он не стал с ней спорить – к чему? Разве ему так важно вырвать у Инге признание, что ее отец за ней подглядывает? Ему сейчас было важно другое – ухватить за хвост какую-то ускользающую русалку-считалку, недосказанную сказку-развязку, смутная тень которой маячила у самой поверхности сознания, будто выплывала навстречу и тут же уходила вглубь, не даваясь в руки.
Зато ему в голову, словно в насмешку, лезли совершенно бесполезные байки Клауса о каких-то голых девушках, бегающих по лесу в поисках растерявшего свою одежду школьного учителя. Ури хотел было стряхнуть с себя и девушек, и учителя, но кто-то чужой внутри него ехидно захохотал, и на фоне голых девушек, слегка их заслоняя, возникли тени двух голов, обращенных к освещенному экрану телевизора. Головы качнулись, согласно склонились одна к другой и нежно потерлись одна о другую щеками. «Отто и фрау Штрайх!» – приходя в восторг, захихикал чужой голос. Туг Ури уже не мог удержаться, а не то бы он задохнулся от распиравшего его грудь смеха.
– Ты права, ты права! – поспешно согласился он с Инге.
– Не понимаю, что ты находишь тут смешным, – насторожилась она.
– Видишь ли, – протянул Ури, – если Отто за тобой и подглядывал, то это было раньше. А теперь он боится, как бы ты не начала подглядывать за ним...
– Я за ним?
– Ну да, ты за ним. Когда он запирается у себя наедине с прекрасной Габриэлой Штрайх.
Больше всего Инге поразило, что и Ури называет курицу Штрайх Габриэлой.
– И ты тоже знаешь, что ее зовут Габриэла? – так и вскинулась она.
– Конечно, знаю, как не знать? Ведь старик теперь целыми днями отстукивает ее имя: ему, наверно, нравится повторять: «Габриэла! Габриэла!» – Ури со свистом втянул в себя воздух, стараясь сдержать рвущийся наружу хохот. – Это благозвучное имя наводит его на воспоминания об интимных минутах.
– О каких интимных минутах ты говоришь? – озадаченно уставилась на него Инге. – Надеюсь, ты не хочешь сказать, что они... ну, что они... ты не хочешь сказать, что они...
И она замялась, так и не найдя подходящего слова, которое могло бы верно описать то, чем могли, а вернее, совершенно не могли, заниматься Отто и фрау Штрайх, запершись наедине в комнатах Отто.
– Именно это я хочу сказать. Они делают почти то самое, что ты думаешь. Только немножко другим способом.
– Ну и воображение у тебя! – возмутилась Инге, протягивая руку к бутылке с коньяком. Пока она наливала полный бокал «Ашбаха» для себя и изрядную порцию для Ури, рука ее дрожала так сильно, что дребезжание стекла о стекло невольно навело его на мысль о Доротее.
– А что прикажешь делать? Ведь у вас тут истинный pай извращенного воображения, – покаялся Ури и осторожно пригубил коньяк, который оказался вкусным, так что он процедил сквозь зубы еще пару глотков. Коньяк пошел хорошо и пришелся как нельзя кстати: сегодняшние тревоги вдруг показались не стоящими внимания, и Ури разрешил себе отдаться на волю беспричинно нарастающего смеха:
– Я уж не говорю о леших, ведьмах и лесбиянках. К ним я уже как-то притерпелся. Но фрау Штрайх? Подумать только – сама непогрешимая фрау Штрайх! И с кем? С твоим дорогим папочкой!
– Что же они все-таки делают? – полюбопытствовала недогадливая Инге и в нарушение всех правил хорошего тона быстрыми глотками выпила весь коньяк, который до того плеснула себе щедрой рукой.
Ури стал пересказывать ей то, что услышал от Клауса, но никак не мог совладать с накатившим на него разрушительным приступом совершенно идиотского хохота. Тогда, за ужином, когда сердобольный Клаус, движимый желанием отвлечь его от тревожных мыслей, описывал ему приключения школьного учителя на лесной полянке, Ури был слишком взволнован таинственным исчезновением Инге, чтобы вдуматься в извращенный комизм подсмотренной Клаусом картины. Зато теперь он представил себе эту невероятную житейскую драму во всей ее театральной красе: парализованный старый маразматик, нежно сплетясь руками с одеревеневшей от одиночества старой ханжой, сидит перед телевизором, тайком от всех наслаждаясь похабными забавами бывшего школьного учителя.
– ...они раздели его догола, повалили его на траву... раздели догола, догола... – Ури, захлебываясь словами, запивал их коньяком и никак не мог сдвинуться с мертвой точки, – раздели догола и стали на него садиться... чтобы проверить... ой, не могу!..
Ури стало не по себе, что он хохочет, а Инге напряженно молчит, и он повторил, ловя воздух непослушными, размякшими от смеха губами:
– ...они садились на него по очереди... чтобы проверить... ой, не могу!
– Что проверить? – спросила Инге ледяным голосом.
– Один признак... Клаус сказал, что он знает такой признак...
– Какой? – заинтересовалась наконец Инге, постепенно вовлекаясь в игру.
– Не знаю. Клаус не мог назвать его вслух. Потому что ему мамка не позволяет. Ты же знаешь высокие моральные принципы его мамки...
Тут Ури совсем скис от смеха и с удовольствием услышал, что при упоминании высоких моральных принципов Марты Инге тоже засмеялась:
– Что же было дальше? – спросила она уже не так сердито.
– Когда девушки убедились, что они ему нравятся, учитель остался очень доволен, а Отто начал сильно задыхаться. Клаус испугался, как бы его не хватил удар, но фрау Штрайх – представляешь, фрау Штрайх! – положила руку на колено Отто, чтобы он не так волновался... она ему – руку на колено! – восторженно выпалил Ури.
Не в силах совладать с сотрясающими его тело взрывами хохота, над которыми у него не было никакого контроля, Ури вывалился из кресла, подкатился к растерянно застывшей над ним Инге и ребром ладони подсек ее под коленками. Она резко качнулась от неожиданности и упала прямо на него. Но он не дал ей скатиться на пол, а перехватил на полпути, так что она мягко приземлилась в его объятия. Падая и пугаясь падения, она тоже начала хохотать.
– Куда она положила ему руку? – выговорила она наконец сквозь слезы душащего ее смеха, который, как губка, вбирал в себя все напряжение последних роковых часов.
– На колено.
– Ты уверен, что на колено? Зачем на колено?
– Может, чтобы проверить, что она ему нравится?
От этого фантастического предположения они, изнывая от хохота, в обнимку покатились по полу, наслаждаясь милостиво возвращенной им взаимностью, пока не свалили на себя хрупкий столик с открытой бутылкой «Ашбаха». Янтарная струя коньяка хлынула Ури в лицо и холодными ручейками растеклась по шее, проникая глубоко за шиворот. Постепенно подавляя смех, Ури вытащил из заднего кармана джинсов смятый носовой платок и стал вытирать мокрую шею. Вдруг что-то острое укололо его под подбородком, и он нащупал в складках платка какой-то небольшой твердый предмет. Он осторожно расправил складки платка и оторопел: на ладонь ему выпал давешний ключик от почтового ящика, который он только что собственноручно сунул в наколенный карман. Он пошарил пальцами в наколенном кармане – нет, память ему не изменила: ключик по-прежнему был там.
