Меир постучал ложечкой о бокал и потребовал тишины. Все постепенно смолкли, только французский профессор с надменным лицом преждевременно состарившегося балованного ребенка продолжал шепотом пререкаться со своей соседкой по столу.
– Мосье и мадам де Витри! – призвал их к порядку Меир. «Значит, соседка профессора по столу – его супруга», отметил про себя Ури, одновременно поражаясь умению Меира без каких бы то ни было оснований присваивать себе право на руководящую роль. Оставалось загадкой, зачем Меиру понадобилось приглашать на банкет этого высокомерного де Витри, да еще с супругой, но уж наверно у него были на то свои расчеты.
Французы замолчали, давая Меиру возможность приветствовать всех досточтимых членов жюри, так искусно справившихся со своей непростой задачей. Он яркими красками расписал трудности, осложняющие работу жюри, все подняли бокалы и выпили, после чего беседа перестала быть общей и разбилась на множество отдельных бесед, в центре каждой из которых оказался один из членов жюри. Со всех сторон слышались слова» кирасиры», «драгуны», «гренадеры», «Линьи», «Катр-Бра»,»Веллингтон», «Блюхер», «Наполеон». В одной из групп вспыхнул спор, который Меир поспешно загасил, поднявши очередной тост – на сей раз за очаровательную миссис Муррей, щедрость которой украсила банкет этим дивным шампанским. Все опять выпили и потянулись за пирожными.
Миссис Муррей, зардевшись, как юная гимназистка, поднялась с кресла:
– Я не знаю, как мне отблагодарить вас всех за ту радость, которую мне доставил сегодняшний день. Хотите, я вам сыграю?
И она протянула над столом руку, уверенная, что кто-нибудь придет ей на помощь. Охотников оказалось слишком много. Даже преподобный Харви сделал неловкую попытку подхватить миссис Муррей под локоть. Но всех опередил Меир – он первый оказался возле кресла с нужной стороны и торжественно повел старую даму к роялю. Устраивая свою больную ногу на диванной подушке, по ее знаку брошенной Дениз под рояль, миссис Муррей предупредила:
– К сожалению, сегодня я смогу нажимать на педали только одной ногой, но я надеюсь с этим справиться.
И заиграла «Марсельезу». Ури, который в детстве по настоянию матери долго обучался игре на фортепиано, с изумлением отметил мощность удара ее пальцев по клавишам, и мягкость ее туше.
– Вы дивно играете, – сказала Клара, когда она закончила.
– Играла, – поправила ее старая дама. – Когда-то, четверть столетия назад, я и впрямь играла дивно. Выступала с концертами по всему миру. Но всему приходит конец…
– Муррей – ваше концертное имя?
Это, конечно, опять выступила Клара, – она была помешана на музыке, и половину ее квартиры занимала коллекция пластинок, кассет и компакт-дисков.
– Нет, что вы! В то невозвратное время меня звали Лилан Сэвидж.
– О Боже! – выдохнула Клара. – У меня есть ваша пластинка! Три сонаты Бетховена, правда?
– Неужто вы так хорошо помните… – начала было польщенная миссис Муррей, как вдруг французское окно за ее спиной распахнулось. В гостиную шагнула босая нога, за ней другая, и из сгущающихся над кустами сирени сумерек появилось лицо Толефа Сига.
– Шампанское? – воскликнул он. – С какой стати?
– В честь битвы при Ватерлоо, – пояснил ископаемый старец.
– За это просто необходимо выпить! – обрадовался Толеф и направился к столу. – Надеюсь, не прогоните?
«Неужто они уже кончили? Что-то рано!» – промелькнуло в голове Ури, и прочитав тот же невысказанный вопрос в глазах Меира, он подошел к окну и выглянул наружу. В саду было безлюдно, и дорожка, ведущая из часовни, была пуста. Когда Ури вернулся к столу, Толеф уже сидел рядом с Кларой в освободившемся кресле миссис Муррей и щедрой рукой наливал себе шампанское. Клара склонилась к его уху и прошептала что-то, по всей видимости, ехидное, потому что норвежец метнул на нее густо-синий неприязненный взгляд и процедил сквозь зубы односложный ответ. Но Клару его неприязнь только подогрела:
– Разве ваша вегетарианская диета позволяет вам пить вино? – спросила она громко, подтверждая что она и впрямь недолюбливает златокудрого викинга.
– Вы что, подозреваете, будто шампанское приготовлено на мясном бульоне? – подъел ее Толеф, единым духом опорожняя бокал и наливая себе новый. Стало ясно, что он платит ей той же монетой.
Лилиан начала играть что-то вибрирующе-нежное, кажется, Шопена, но ее неожиданно перебил преподобный Харви:
– Простите, Лилиан, но это не то, что сегодня нужно. Лучше сыграйте нам что-нибудь воинственное, в духе событий сегодняшней битвы.
Старуха задумалась:
– Ничего не могу придумать, – пожаловалась она и обернулась к норвежцу. – Толеф, может вы мне подскажете? И сыграете со мной в четыре руки?
Толеф с сожалением оглядел строй бутылок с недопитым шампанским и пошел к роялю.
– У меня есть одна идея, но не знаю, всем ли она будет по вкусу.
Он придвинул к роялю стул и принялся что-то оживленно нашептывать миссис Муррей, которая, выслушав его, согласно кивнула и начала левой рукой брать какие-то бурные, но не слишком согласованные, как показалось Ури, аккорды.
– Прекрасно! – одобрил ее норвежец. – Я думаю, при вашем и моем мастерстве мы можем играть без репетиции. Если мы даже собьемся, нас простят.
Он чуть-чуть отодвинул вертящийся табурет миссис Мурей, так что педали оказались под его босыми ступнями, дал ей знак, и они в четыре руки грянули вагнеровский «Полет валькирий». Играли они, возможно, не слишком чисто, но зато вдохновенно, за что по окончании были вознаграждены бурной овацией. Глядя на весело аплодирующую Клару, Толеф, наконец, ответил ей ехидством на ехидство:
– А я думал, что израильтянам запрещено слушать Вагнера.
«Небось, только ради этого мелкого укола он и сыграл Валькирий!» – пожалел мать Ури. Было очевидно, что за эти дни в хранилище они с норвежцем хорошо вгрызлись друг другу в печенки. Щеки Клары вспыхнули нервным румянцем:
– Что значит, запрещено? Вагнер у нас подвергнут общественному бойкоту, но у себя дома каждый может слушать его сколько угодно!
– А вы слушаете? – не выдержал Ури, припоминая многократные семейные скандалы по этому поводу.
Мать смутилась было, но тут же оправилась:
– Конечно, слушаю. Когда хочу.
Ури не поверил ей: – И часто вы хотите?
Он хорошо знал патологическую неспособность Клары ко лжи, – эта неспособность порой вырастала у нее в серьезное жизненное препятствие. И потому он удивился, когда она легко, без натуги ответила:
– Последнее время довольно часто.
«Что же с тобой случилось за последнее время?» – спросил его взгляд. И хоть губы не промолвили ни слова, мать, как всегда, прочла его вопрос и быстро добавила, подчиняясь своему дурацкому внутреннему импульсу говорить правду даже себе во вред:
