– И зачем же? – перебила Яна Лу, но он не рассердился, он был слишком захвачен волной собственного красноречия.
«Неужто слишком много выпил?» – подумал Ури.
– А затем, что он был влюблен в Бакунина.
– Как это – влюблен? Он же был ужасный бабник! – ворвалась в беседу молчавшая до сих пор супруга профессора де Витри.
– Он пытался выглядеть бабником, но кем он был, вовсе неясно. А вот Бакунин никогда бабником не был. Он избегал женщин, зато его всегда и всюду сопровождал очередной молодой друг, страстно увлеченный его революционными идеалами. Известный пианист Адольф Райхель даже оставил ради Мишеля молодую жену и довольно долго следовал за ним по всей Европе.
– Неужели вы хотите сказать, что Бакунин был гомиком? – окончательно сбилась с толку Лу.
– Что-то, во всяком случае, было у него не в порядке. И хоть многие дамы были от него без ума, за ним не числится ни одной любовной авантюры, ни одной романтической истории. А ведь он был бретер, лихач, нарушитель приличий.
– Но всем известно, что Бакунин был женат и имел детей! – с некоторой обидой воскликнул преподобный Харви.
– Ах, лучше не упоминайте этот брак! Семейная жизнь Мишеля – это отдельный сюжет. И дети были не его, а его друга и соратника Карло Гамбуцци, с которым его жена Антония открыто жила при молчаливом согласии супруга.
– Почему же об этом никто нигде не писал?
– В те времена открыто признаться в таком было невозможно. И жить с этим было опасно. Но сам-то Мишель знал правду о себе. И становится понятным, почему этот синеглазый красавец, этот просвещенный аристократ, сын богатых и знатных родителей, как безумный, метался по Европе от мятежа к мятежу. Похоже, он искал случая умереть красиво. И, кажется, именно этим он покорил плебейское сердце крошки Вагнера.
«Я что, схожу с ума?» – содрогнулся Ури. – «Я же это только что прочел, может, выраженное чуть иначе, но по смыслу то же самое. Или такой подход просто стал теперь общим местом, и все это знают?»
Однако недоуменный интерес, с которым присутствующие слушали Яна, скорей, говорил о том, что его трактовка нетривиальна и непривычна.
– Об этом где-то можно почитать? – спросил Ури, смутно надеясь, что Ян назовет какую-нибудь неизвестную ему немецкую книгу, которую он сможет найти у себя в университетской библиотеке, чтобы развеять это наваждение. Но нет, в ответ на его вопрос Ян только рассмеялся счастливым гордым смехом:
– Не думаю, чтобы кто-нибудь из исследователей жизни Вагнера решился изложить столь самоубийственный вариант. Ведь за такое осквернение святыни верные последователи вполне могли бы побить отступника камнями.
– Вы хотите сказать, что построили эту теорию единолично и без соучастников? – ископаемый старец, окончательно пробудившись, гневно уставился на Яна.
– Именно единолично и без соучастников! – смиренно признался тот. – И готов понести наказание за то, что приписал революционный порыв Вагнера его страстной влюбленности в революционера Мишеля Бакунина, способного жить полной жизнью только на краю смерти. Ведь для него Бакунин был живым воплощением его идеального героя, жаждущего погибнуть, чтобы хоть в последний миг ощутить острую радость жизни. Недаром он хотел посвятить Мишелю первый вариант своего Зигфрида, – тем более, что тогда он еще назывался «Смерть Зигфрида».
– Если хотел, почему же не посвятил? – ворчливо вмешался преподобный Харви, явно разделяя недовольство своего ископаемого соседа.
– На это у него были весьма веские причины, – загадочно улыбнулся Ян. – Однако если я расскажу вам их вкратце, вы мне все равно не поверите.
– Об этих причинах тоже нигде нельзя прочесть? – спросил Ури, чувствуя, как его замешательство постепенно превращается в звенящее предчувствие какого-то ужасного открытия. Само предположение о том, что все полнее вырисовывалось – пока где-то в подсознании, – было таким чудовищным, что разум делал последние лихорадочные попытки если не отменить, то хотя бы отсрочить нависшую над ним догадку.
– Увы, тоже негде, пока я не решусь о них написать, – отозвался Ян как-то слишком уж вызывающе.
– Так что же, мы до тех пор так их и не узнаем? – поинтересовался Ури, удивляясь странному поведению Яна, который, обычно такой сдержанный, такой джентльмен, был сегодня на себя не похож, – взвинченный, говорливый, словно его подменили.
– Почему же? Я мог бы рассказать желающим… – предложил Ян, нерешительно оглядывая собравшихся за столом. – Но возможно, вам уже надоела эта тема?
– Нет, нет, расскажите! Это безумно интересно! – воскликнула миссис Муррей, которая сегодня тоже была слегка не в себе и пробежала пальцами по клавишам, рассыпая в воздухе серебристые брызги мажорных аккордов. Толеф подхватил брошенную ею мелодию, но в другом, скорей минорном ключе, бархатисто, уверенно, неспешно. И Ян в такт музыке начал говорить, вернее декламировать, словно читал наизусть нечто загодя отрепетированное.
– Чтобы ответить на этот вопрос, надо прежде всего задать другой. Почему Вагнер ни разу не попытался встретиться со своим бывшим другом, когда тот после семи лет тюрьмы убежал из сибирской ссылки и поселился в Швейцарии? Причем поселился в Лугано, в двух шагах от виллы Вагнера. Но ни тот, ни другой не сделали ни одной попытки встретиться. Почему? – Он сделал эффектную паузу. – А потому что оба знали, что после разгрома восстания Вагнер, спасая свою шкуру, выдал своего возлюбленного Мишеля полиции.
Ян взял со стола чей-то неполный бокал и выпил единым духом. Все молчали, словно зачарованные. «Что еще он расскажет? Или он на этой ударной ноте завершит свое выступление?», – смятенные мысли Ури, намеренно задерживаясь на сиюминутных частностях, заскользили по поверхности какого-то решительного открытия, словно страшились заглянуть в разверзающуюся под ними бездну. Но Ян и не думал прерывать свой рассказ:
– Ведь Мишель не случайно оказался в центре восстания и стал главным советником временного правительства по вопросам воинской стратегии. Сам Рихард почти насильно притащил его в городскую ратушу, где заседали руководители восстания. И Мишель забыл о своем презрении к их мелкотравчатому мятежу. Его, как всегда, увлекла сама стихия революционной динамики: треск выстрелов, запах пороха и вкус опасности. Только такая жизнь имела для него смысл, всякая другая была тусклым прозябанием, не стоящим затраченных усилий…
Тут зазвенел звонок к вечернему чаю и в гостиную шумно ворвалась истомившаяся за дверью толпа не приглашенных на банкет. Кое-кто из них, сохраняя достоинство, с чашкой в руке последовал за Брайаном, вкатившим в гостиную свой столик с чайниками, зато американцы, все, как один, прямо от двери направились к сдвинутым банкетным столам, вынуждая Меира любезно предложить им остатки шампанского и пирожных. Те, кому достались бокалы, подняли их, приветствуя миссис Муррей, она в ответ взметнула кисти рук над клавишами, и звуки рояля заглушили речь Яна.
Одним из последних вошел очкастый господин с одутловатыми щечками, будто приклеенными к его вполне молодому лицу, которого Ури вчера опознал по фотографиям в израильских газетах. Значит, на сегодня совещание кончилось. Слава Богу, сейчас не его дежурство и он может спокойно остаться в гостиной, не торопясь занять свой пост. Однако он невольно проследил, как очкастый господин взял со столика чашку чая и с минуту постоял, облокотясь на буфет, словно искал кого-то глазами. Ури уже было потерял к нему интерес, как он, подхватив еще одну чашку чая, подошел к банкетному столу и сел рядом с Кларой. Любезно улыбаясь, он поставил перед ней чашку и сказал ей что-то, отчего она вспыхнула и резко выпрямилась, будто ее ударили. Потом овладев собой, рассеянно поднесла чашку к губам, отхлебнула несколько глотков и быстро написала несколько слов на бумажной обертке от пирожного. Господин аккуратно сложил обертку, сунул в карман, молча поднялся и не спеша понес пустую чашку обратно на буфет.
