Татьяна Николая Николаевича просто боялась. Однажды она, зная, что он должен за мной заехать на такси, специально ждала около моего подъезда, чтобы хоть издалека взглянуть на него.
— Честное слово, в нем есть что-то такое страшное… — рассказывала она мне потом. — Он как сверкнет на меня глазами… Я чуть в водосточную трубу не залезла от страха, Он словно знал, что я пришла на него смотреть…
— Конечно, знал, — усмехнулась я.
— Ты что, ему сказала? — обиделась Татьяна.
— Ну, если он даже про Лекочку все знает, то как он может не знать тебя? Конечно же, знает, и притом как облупленную.
— Об этом я не подумала, — сказала Татьяна. — Вот я и говорю — страшный человек. Смотри, попомнишь еще мои слова. В нем есть какая-то тайна…
— Не выдумывай, — отмахнулась я от нее, прекрасно понимая, что она права.
— А вообще-то что он от тебя хочет? — допытывалась Татьяна.
— Не знаю… — пожала плечами я. — Он ничего такого не говорит…
— Собака на сене он, а не мужик, — сказала Татьяна шепотом и оглянулась. — Сам не гам и другим не дам…
И опять она была права. Несмотря на то что наши отношения с Николаем Николаевичем никак не развивались, я ничьих ухаживаний больше не поощряла. Даже Лекочке, пытавшемуся пригласить меня в очередной ресторан, я категорически отказывала. Почему-то я хранила Николаю Николаевичу верность, хотя он меня об этом не просил…
А вместе с тем меня уже начали одолевать эротические сны. Частенько я просыпалась вся мокрая и набухшая так, что только тронь меня… Очень часто мне снился Монтан… Вот кого я могла полюбить! А может, и уже полюбила, только боялась в этом признаться… И мечтала встретить такого человека, который заставил бы меня забыть о нем…
Сколько раз, сидя с Николаем Николаевичем в театре, я украдкой рассматривала его удлиненный профиль, сильно выступающий кадык на всегда тщательно выбритой и все равно синеватой от щетины шее и с каким-то отчаянием думала о своей несчастной, нескладной судьбе…
Надо же такому быть, что первая и самая сильная любовь у меня была в младенчестве. Единственного своего ребенка я зачала от человека, к которому была более чем равнодушна… Вторая любовь, вернее, предчувствие любви у меня случилась к человеку, которого я больше ни разу не увижу, кроме как на экране. Для которого если я и останусь в памяти, то только как экзотическое приключение, как «русская матръёшка»…
Для чего же были у меня все остальные? Для чего был муж? Для чего я сижу в театре с человеком, который знает обо мне больше, чем знал муж, чем знает Татьяна? И уговариваю себя, что у него интересное, хоть и странное лицо, что в нем есть привлекательные черты характера…
Когда же придет та, настоящая любовь, о которой я узнаю с первого взгляда, почувствую ее всем своим сжавшимся сердцем?
10
И все-таки Татьяна на этот раз оказалась права. В Николае Николаевиче со временем обнаружилось много тайн и служебного и чисто человеческого свойства.
Однажды он позвонил мне и, явно почему-то волнуясь, предложил пойти не в театр, как обычно, а в ресторан, и причем выбрал для этой цели самый заштатный ресторан «Северный», расположенный на первом этаже одноименной гостиницы в Марьиной Роще.
Я до этого даже и не слышала о его существовании. И вообще, в этот район, считавшийся тогда окраиной, я ни разу не забиралась. Но все равно я с радостью согласилась.
Была уже самая настоящая весна, и мне до смерти хотелось показаться на людях в новом выходном платье, которое я себе сделала колокольчиком на накрахмаленной нижней юбке, опережая отечественную моду ровно на три года.
Если честно признаться, то этот фасончик я увидела в киножурнале «Иностранная кинохроника», который теперь смотрела с особым интересом в надежде увидеть сами знаете кого. В рубрике «Их нравы» одна заводная девчонка точно в таком платьице очень лихо отплясывала рок-н-ролл — новый, только появившийся у нас «на ребрах» (были такие подпольные пластинки, сделанные из рентгеновских пленок) и повсеместно преследуемый танец.
На все мои вопросы, почему мы едем именно туда, он загадочно улыбался. Но в глазах его я читала какое-то непонятное мне удовлетворение.
Около гостиницы он помог мне выйти из машины и, взяв под руку, как-то очень торжественно повел по дорожке ко входу в ресторан.
У входа стояли две молодые пары, пришедшие, очевидно, одной компанией, и пытались прорваться в ресторан. Им преграждал дорогу тщедушный швейцар в черной фуражке с золотым околышем. На нем был форменный, почти адмиральский китель и черные брюки с широкими золотыми лампасами. Чем-то его лицо мне показалось знакомым, и я пригляделась повнимательнее. Холодок пополз по спине, и кровь застучала в висках — в дверях ресторана с неприступным лакейским видом стоял Евгений Кондратьевич.
Николай Николаевич легким движением руки отодвинул от входа настойчивых молодых людей и, небрежно кинув: «У нас заказано!», пропустил меня вперед мимо онемевшего, вытянувшегося в струнку швейцара.
Мы встретились взглядами. Он слегка отшатнулся от меня, как будто я снова замахнулась на него кулаком. Наверное, у меня был слишком красноречивый взгляд.
Придя в себя и выпив бокал шампанского, я наконец осознала, почему Николай Николаевич настаивал именно на этом ресторане.
Когда я начала его прямо за столом расспрашивать о том, как здесь оказалась эта мразь, он многозначительно прижал палец к губам и показал глазами на соседние столики. Я замолчала. Мы говорили о каких-то пустяках, но мои мысли, естественно, вертелись вокруг этой сволочи.
Все это время после вызова в Московское управление мне не давала покоя подслушанная из-за двери загадочная фраза Николая Николаевича: «За мамашу отыграться захотелось». О чьей мамаше он говорил? Мне временами казалось, что он имел в виду мою маму… Тем более в его гневной тираде звучало слово «Колыма».
Разумеется, я не могла ему признаться, что слышала эти слова, и поэтому сомнения грызли меня глубоко внутри. Теперь же мне показалось, что в изменившихся обстоятельствах я могу завести об этом разговор. Ведь если этот говнюк теперь швейцар, то, значит, над ним больше нет пугающей завесы государственной тайны, значит, о нем можно спрашивать…
Я очень быстро ела и пила. Музыка не доставляла мне никакого удовольствия, хотя трубач с прической, как у Ива Монтана, играл только для меня и подчеркивал это каждым взмахом трубы.
Привыкнув к тому, что Николай Николаевич провожает меня только до двери, я надеялась поговорить с ним на эту тему по дороге, но и в такси он, словно прочитав мои мысли, приложил палец к губам, предупредив мои вопросы.
Впервые за все наши поездки в такси я положила голову на его плечо и закрыла глаза. Я была крайне возбуждена и с каким-то бешеным, звериным восторгом представляла себе, как бы я поглумилась над этим жалким мерзавцем, дай мне волю.
