Вручал он их бабушке отдельно и торжественно и при этом умудрялся незаметно опустить в ее обширный карман всегда свежего, накрахмаленного передника пергаментный стограммовый пакетик свежепомолотого кофе «Арабика», который тут же выдавал себя головокружительным запахом.
Мы с мамой делали вид, что не замечаем этого. Кофе бабушке строжайше запретил сам же Лев Григорьевич, потому что был главврачом нашей самой главной в стране больницы. Там же в его подчинении работала и мама. У бабушки было повышенное давление. Но она утверждала, что давление у нее скорее поднимается от неудовлетворенного желания выпить кофе, чем от самого кофе, который она пьет буквально наперстками.
Мне эта фраза почему-то запомнилась на всю жизнь.
Для меня Лев Григорьевич покупал «Лимонные и апельсиновые дольки», которые до сих пор продаются в высоких картонных банках с теми же этикетками, и какую-нибудь интересную книгу.
Маме — ее обожаемые маслины и сыр «рокфор». Долгое время и то и другое я в рот взять не могла, а теперь не могу без этого обходиться.
Все это привозилось в огромной картонной коробке, обернутой в веселую бумагу с надписью «Гастроном № 1». Бумагу эту бабушка аккуратно снимала, неторопливо сворачивала и убирала для какой-нибудь надобности, а мы с мамой смотрели на коробку алчными глазами и поторапливали ее. Надо ли говорить, что бумажный шпагат с коробки бабуля не срезала ножницами, как мама, а развязывала и сматывала на ладони в тугой бублик.
В коробке кроме перечисленных обязательных лакомств было полно всякой вкусной всячины. И непременная севрюга горячего копчения, и крабы в банках, и сардины, и уже порезанная ветчина со слезой, и толстенная колбаса «Экстра высшего сорта», фаршированная говяжьим языком. Она мне особенно нравилась тем, что на срезе имела рисунок шахматной доски в темном кружочке. Был там обязательно шоколад «Сказки Пушкина», коробка любимых маминых конфет «Южный орех», где каждая в форме полумесяца конфета, обсыпанная горьким какао, покоилась в отдельной бумажной формочке, напоминающей в расправленном виде балетную пачку.
Была там и непременная бутылка армянского коньяка, обложенная полудюжиной крепких ароматных лимонов.
И так было почти каждую неделю. Мы ждали Льва Григорьевича, как Деда Мороза. Мама хорошо зарабатывала, да и бабушка достаточно получала за свое шитье, хотя и редко брала заказы, и мы сами могли купить все это, но, спрятанная в коробку, упакованная в бумагу и обвязанная шпагатом, вся эта снедь с восхитительно перемешавшимися запахами становилась сказочным гостинцем.
И стоило этой коробке появиться в нашем доме, как сразу образовывался праздник. А вот в настоящие праздники, особенно в Новый год, Льва Григорьевича с нами не было. Он не мог отлучиться из своей семьи.
Да и в эти-то еженедельные посещения он пробирался к нам окольными путями.
Заранее, где-то на Пушкинской улице, он отпускал пер- сональную машину, через Козицкий переулок выходил к улице Горького и нырял в стол заказов «Елисеевского», который, как известно, всегда располагался через переулок напротив самого магазина. Там его ждала уже упакованная коробка с продуктами.
Он расплачивался, выходил на улицу и ловил там такси. Тогда это были в основном «Победы». Он залезал на заднее сиденье и надвигал шляпу или шапку, если дело было зимой, на самый нос.
Шофер выносил из стола заказов тяжеленную коробку и погружал ее в багажник.
Они сперва ехали на Петровку. Там Лев Григорьевич в нахлобученной шляпе заходил в аптеку и покупал какой-то пустяк, выходил, незаметно оглядывался по сторонам и только после этого садился в машину. Потом они ехали через Манежную площадь на улицу Герцена, на Никитских воротах сворачивали на Тверской бульвар и оказывались перед нашим домом. Тут уж Лев Григорьевич сдвигал шляпу по- купечески на затылок и гордо, всегда пешком, поднимался на наш очень высокий третий этаж.
Шофер вез коробку на лифте. Он относил ее в гостиную, ставил на круглый стол, укрытый двумя скатертями (льняной, палевого цвета, и кружевной, светло-коричневой поверху), получал от Льва Григорьевича деньги, с радостным удивлением благодарил и почтительно пятился к двери. Когда он уходил, Лев Григорьевич крепко обнимал и целовал маму, а она ему каждый раз, смеясь, говорила:
— Ты «хвост» за собой не привел? Хорошо смотрел?
— Все чисто! — страшным шепотом отвечал Лев Григорьевич и, тоже смеясь, рассказывал о своей конспирации. Потом он обнимал и целовал меня. Потом доходил черед и до бабушки. Я никак не могла понять, почему он не женится на маме и не перейдет к нам жить.
В 1949 году Льва Григорьевича посадили — это была первая волна дела «врачей-отравителей», а мама, бросив свою высокооплачиваемую работу в Главной больнице, поехала за ним в Магадан. Только тогда бабушка рассказала мне, почему он не мог жениться на моей маме.
Оказалось, что он был женат на дочке очень крупного партийного руководителя, имя которого в нашем доме никогда и никем не произносилось…
Женился он на ней давно, еще в студенческие годы. Они вместе учились в Первом медицинском. И именно тогда у ее папаши был пик карьеры. Оттого и случилось так, что легкий флирт третьекурсника Левушки Г., завязавшийся на обычной студенческой вечеринке, неминуемо и немедленно привел его в загс. Если бы он поближе узнал ее, то убежал бы подальше, наплевав на все, но он ее и разглядеть-то толком не успел, как обротали молодца и под уздцы повели под венец.
На пятый день он опомнился и загоревал, да было уже поздно… Впрочем, горевал он не особенно долго. Его успехи в институте вдруг сделались блестящими. Он и сам от себя не ожидал такого…
Очень быстро и легко он стал круглым отличником и Сталинским стипендиатом. Потом секретарем комсомольской организации потока, потом лечфака. Его приняли в партию, а после окончания института сразу направили в Главную больницу, где он очень скоро стал заведующим кардиологическим отделением, а потом и главврачом.
Тут же вскоре в больницу пришла мама, у них начался обвальный роман, и он окончательно смирился со своей семейной жизнью.
Когда мама смеясь спрашивала Льва Григорьевича насчет «хвоста», она вовсе не шутила. Его жена после возникновения этого романа, разумеется, почувствовала перемену в семейных отношениях и, правильно оценив ситуацию, устроила за благоверным настоящую слежку. Причем сперва следила сама. Когда же это не принесло никакого результата, она, вместо того чтобы успокоиться, обратилась к своему высокопоставленному отцу, и тот отрядил ей двух профессионалов. Они-то однажды и выследили Льва Григорьевича.
Но к тому времени политическая звезда ее отца уже закатывалась, он был уже не в прежней силе, а потому все обошлось только грандиозным домашним скандалом с битьем дорогих сервизов и самого Льва Григорьевича, который, чувствуя свою вину, не сопротивлялся и философски сносил побои. На этом дело и кончилось, но, видно, не до конца… Когда началось дело «врачей-отравителей», Льва Григорьевича забрали. Ни она, ни ее отец и пальцем не пошевельнули, чтобы его спасти.
