Кстати, я с такой жалостью отрывала Левушку от груди…
Будь моя воля, я бы его кормила до школы. Благо, молока хватало еще на двоих детей. Я с утра до вечера сцеживалась и ко мне за молоком ходили две женщины. Одна, совсем молоденькая девочка лет девятнадцати, пришла всего один раз, потом приходил ее муж, а вторая — одинокая женщина, которая вдруг в тридцать восемь лет надумала родить первого ребенка. Она всегда приходила сама, оставляла коляску внизу и поднималась со своей малышкой на руках. Ее дочку звали Маргарита.
Восхищаясь ее мужеством, я невольно примеривала ее судьбу на себя… Ведь это было именно то, к чему я себя готовила, то, что должно было со мной быть, не будь на свете Родиона.
Я была ему так благодарна за то, что он такой, какой есть, появился в моей жизни. В роддоме я как молитву, как заклинание, бесконечно повторяла его имя. Родион, Родион, Роди-он, Родил-он… И именно из этой благодарности и выросла моя любовь.
Странно… В моей жизни были две бандероли. Одна чуть не убила меня, а вторая возродила… Первая была от человека, которого я бесконечно любила, а вторая… Конечно же, я не любила Родиона так, как Принца. Там была романтическая любовь, яркая, сжигающая, может быть, чуть-чуть придуманная, чуть-чуть книжная, а эта… Та была самым главным в моей жизни, ее целью, а эта была самой жизнью. Одновременно и ее целью и ее способом… Та была ударом молнии извне, а эта была продуктом моей души. Она зародилась во мне. Я ее вырастила и сберегла сама…
Наверное, я что-то не так объясняю. Из меня плохой философ. Женщины-математики есть, физики, химики, биологи, поэты, драматурги, живописцы, скульпторы, пилоты, министры, асфальтоукладчицы, грузчицы, снайперы, даже космонавты уже есть, а вот женщины-философа я не помню. Татьяне я по-нашему, по-бабьи пыталась объяснить это так:
— Понимаешь, он для меня и отец, и мать, и сын, и муж, и любовник, и возлюбленный, и поклонник, и начальник, и друг…
— Скажи еще — и подруга… — обиженно проворчала Татьяна.
— В каком-то смысле да… Но не такая, как ты, — подольстила ей я. — Я все же не могу с ним быть настолько откровенной, как с тобой. Я ему почти ничего из своей прежней жизни не рассказала…
— Ну и правильно, — решительно одобрила Татьяна, — как моя матушка говорит: мужу-псу не заголяй жопу всю! В том смысле, что вовсе не обязательно ему знать все! Ему же самому от этого хуже будет…
— Так-то оно так, но это меня угнетает… Я не хотела бы, чтоб у меня от него были тайны…
— У него же они есть?
— Это не его, это военные тайны. Хранить их — его офицерский и гражданский долг.
— Ну ладно, Бог с ними, с его тайнами, — заторопилась Татьяна, — но если ты со мной такая уж откровенная, то скажи, как он?
— Что «как»?
— Да ладно тебе придуриваться. Как он в постели?
— Он неисчерпаем!
— В каком смысле?
— Во всех! — с гордостью сказала я.
С Татьяной мы теперь виделись редко. Ей очень далеко было ко мне ездить. От Павелецкого вокзала до своей Жигулевской улицы она добиралась на 145-м автобусе около часа. И притом в жуткой толкучке. Но зато телефон им поставили довольно быстро, примерно через год после новоселья. И вот таким образом мы отводили душу по телефону…
6
Образ жизни я теперь вела полуоседлый, если можно так выразится. Когда Родя был на берегу, я с Левушкой приезжала в Полярный, когда он уходил в поход, я жила или в Москве, или на юге.
На таком образе жизни настоял сам Родион. Я хотела постоянно, даже во время его «автономок» жить в Полярном. Когда мы об этом заговорили, он подошел к карте мира, которая висела у нас на кухне, постоял около нее, покачиваясь с носка на пятку и засунув руки в карманы, и спросил:
— Для тебя существенно быть ко мне на 15 процентов ближе?
— Что ты имеешь в виду? — не поняла я.
— Если ты будешь здесь, в Полярном, а не в Москве, то ты будешь ближе ко мне примерно на 15 процентов. По-моему, это никак не меняет сути дела.
У него было замечательное чувство юмора. Оно так помогало нам, особенно потом, когда настали тяжелые времена…
7
Левушке уже было полных пять лет, когда вся моя налаженная, абсолютно счастливая жизнь в один день сделалась адом…
Лева очень сильно любил отца, буквально бредил им.
Все его игрушки были связаны с морем. Это были бесконечные модели кораблей, подводных лодок, катеров, яхт. Он еще не знал, что папа подводник. Это еще была тайна… Когда Родион был дома, они могли часами возиться со своими игрушками, клеить, строгать, пилить. В Левушкиной комнате (бывшей бабушкиной) постоянно стоял запах клея и дерева…
Обычно мы ехали в Полярный после звонка Родиона, зная, что он уже вернулся из плавания. На этот раз Левушка настоял на том, чтобы мы встретили его там. Он особенно и не настаивал, но примерно за месяц до возвращения отца (дату, как я и говорила, мы всегда знали приблизительно) он начал рассказывать, как было бы хорошо, если б папа подошел к дому, посмотрел на свои окна, а там везде горит теплый свет. Он так и говорил — теплый… Или: как хорошо бы, если б папка открыл дверь своим ключом, а там мы, с цветами и с пирогами с капустой… Или: идет папка по улице, ничего не думает, и вдруг навстречу я один… А ты спрячешься за углом и потом как выскочишь, и мы как засмеемся на всю улицу…
Разумеется, после такой правильной и упорной осады мы оказались в Полярном за неделю до его предполагаемого прихода…
Я узнала, что пришла его лодка, наверное, через полчаса после ее швартовки в порту. Сам он появился только через сутки.
Мы устали его ждать. Я несколько раз порывалась бежать в штаб, но меня остановила Таська. Она сказала, что его видели живым и здоровым, только очень мрачным… И вообще, по поселку поползли тревожащие душу слова: авария, радиация, трупы…
Родион явился на другой день утром. Ему уже, конечно, успели сообщить, что мы приехали, и никакого сюрприза у нас не получилось. Пироги остыли.
Когда он позвонил в дверь, я даже не сразу решилась броситься к нему с объятиями… У него ввалились и как-то потемнели глаза, на лбу появились незнакомые морщины, резче прорезались носогубные складки… А главное, изменился его взгляд, словно он заглянул туда, куда людям заглядывать не следует.
Он, подхватив одной рукой вырвавшегося из-за меня Левушку, другой рукой обнял меня, прижал к себе и слегка похлопал по плечу, словно успокаивал, словно хотел сказать: ничего, ничего, и не такое случается… Переживем.
Встреча у нас была безрадостная. Впрочем, Родион взял себя в руки и улыбался настолько естественно, что Левушка почти ничего не заметил. Он только спросил:
— Папка, ты чего такой?
— Какой?
— Грустный.
— Устал очень, — ответил Родион.
