— Я не империалистка… — усмехнулась я. — Кроме того, с меня и моих хлопот хватает…
— А я бы развернулся… — вздохнул Лекочка.
— Попытай счастья, — невинно предложила я. — Ты ведь его знал и до меня…
— Шутишь? — спросил Лека.
— Исключительно над собой, — ответила я. — Ситуация гораздо смешнее, чем ты себе представляешь…
— Слушай, киска, я тебя не понимаю… Неужели ты еще обижаешься на него за эту историю со свалкой? Да ты по смотри вокруг! С кем мы живем? Нет ни одного человека на свете, который бы меня не кинул или хотя бы не подвел! Кроме тебя, разумеется! За что я тебя и ценю! Мне должны пол-Москвы! Я уже не могу появляться в общественных местах, потому что всюду встречаю своих должников, которые портят мне настроение! Заметь, что при этом сами они не расстраиваются! Некоторые даже возмущаются тем, что я им дышать не даю и повсюду преследую! А тут человек для тебя же зарабатывал копейку, а ты на него обижаешься! Ну так не академик он был, ну и что? Стал академиком! Не кинул тебя на деньги, не подставил, не продал конторе, не изменил… Да он же святой! Слушай, киска, давай вместе к нему завалимся, по старой дружбе… Как будто ничего и не было, а? Да он наверняка рад будет тебя увидеть… Может, он и в мой последний проект немножко вложится… Я такой проект затеял, а свободных денежек нет… Если мы этот проект раскрутим, то все трое будем в шоколаде, как эскимо!
— Я-то тут причем?
— Нет, киска, ты тут очень причем! Он тебя любил по-настоящему! Такое не проходит.
— А если любил, то чего же он раньше меня не нашел?
— Всякие бывают случаи… — ответил Лека.
— Ладно, — сказала я, — если соберусь к нему — позвоню.
7
«А ведь он прав, подумала я, повесив трубку. В чем он провинился передо мной? Тем, что врал? А может, он так ощущал свою жизнь в перспективе? А к свалке и сам относился как к временному отклонению от основной линии. Он же не зря говорил мне тогда, что не имеет права на мне жениться, пока не закончит важную работу… Все так и было. Кто отважится сказать, что работа, которая в день приносит столько, сколько академик зарабатывает в месяц, неважная? Он же оберегал меня! Страшно представить, что было бы, если б мы поженились! Ведь его осудили с конфискацией имущества. А это значит, что судебный исполнитель и дедушкино кресло забрал бы, и библиотеку…
И секретной эта работа была на самом деле. Дважды секретной! Он был вынужден скрывать ее и от своих знакомых и от органов одновременно.
В чем его еще можно упрекнуть? В том, что не сказал правду сразу? Представляю, знакомит нас Лека и говорит: „А это заведующий Зюзинской свалкой…“
В конечном счете, если человек доходит до своей цели, значит, дорога была выбрана правильно… И потом, даже такое суровое государство, как наше, амнистировало всех осужденных за экономические преступления. К тому же с сегодняшней точки зрения это и не преступления вовсе… Сегодня у нас до семидесяти процентов экономики является теневой, а остальные тридцать процентов виновны в злостном укрывательстве доходов… И вообще, даже настоящих преступников не осуждают через двадцать лет после преступления, а с тех пор прошло почти тридцать…»
Я решила, что должна его простить. И тут же в душу закралось сомнение. А если это все-таки не он написал письмо?
— Есть только один способ это проверить! — сказала я вслух. — Позвонить ему. Если он живет там же, в Серебряном бору, значит, все сходится. Ведь в письме говорится о месте нашей первой встречи. Ведь не имеет же он в виду Большой театр.
Я сняла трубку. Номер его коммутатора я помнила до сих пор: 199–33–11. Он сам научил меня его не забывать, сказав, что если вспоминать его с конца, то нужно два раза по множить на три, а с начала — два раза разделить. А запомнить добавочный было еще проще. 941 — год начала войны без тысячи…
В глубине души я на сто процентов была уверена, что у меня ничего не получится: то ли у него телефон сменился, то ли будет занято, то ли его не окажется дома… Иначе прежде чем звонить я подумала бы, а что я ему скажу?..
На коммутаторе теперь вместо мрачного мужчины отвечала приветливая девушка.
— Соединяю, — лучезарно пропела она.
На даче трубку сняли так быстро, будто сидели у аппарата. Мне ответил тяжелый густой баритон:
— Я слушаю.
— Здравствуйте… — сказала я, еще сама не зная, что говорить дальше.
— Здравствуй, Маша… — сказал он, — почему так долго не звонила?
Я опешила.
— А как ты меня узнал? — не нашла ничего лучше сказать я.
— По этому телефону можешь позвонить только ты…
— Почему? — не удержалась я от дурацкого вопроса.
— Этот номер мне удалось вернуть только полгода назад, и я больше никому его не давал… Ты не сердишься на меня за мое письмо?
— Почему я должна сердиться?
— Оно слишком эмоционально… Прости, я был немножко не в себе, когда его писал…
— Ты хотел бы в нем что-то исправить?
— Нет, нет, что ты?! — испугался он. — По смыслу — ни строчки… Просто оно могло бы быть чуть менее романтичным… Мне было очень трудно решиться написать тебе…
— Женщину не может огорчить избыток романтики… Скорее наоборот. Ты женат?
— Нет. И не был. Разве это не ясно из письма?
— Всякое может быть…
— Ты не хочешь ко мне приехать? — осторожно спросил он.
— Когда?
— Прямо сейчас… — торопливо ответил он.
Я посмотрела на часы. Было около одиннадцати.
Мне было очень понятно его состояние. Он боялся оборвать ту тоненькую ниточку, даже не ниточку, а невесомую осеннюю паутинку, вновь протянувшуюся между нами с этим звонком, которого он ждал почти месяц. Не объяснять же ему, в самом деле, почему я так долго его искала…
— Хорошо, — сказала я… — Только объясни, как проехать, а то боюсь, что в темноте я тебя не найду…
— Тебе не придется искать. За тобой приедет машина.
— Тогда записывай мой адрес…
— Разве ты не дома?
— Я в офисе, а дома у меня ремонт…
8
Ровно через полчаса за мной на роскошном лимузине приехал Василий. Увидев его, я, не вполне осознавая, что делаю, бросилась к нему, как к родному, и расцеловала.
То, что шофером у него, как и прежде, был Василий, сказало мне об Игоре, о его характере очень много… Больше, чем он сам мог бы рассказать о себе.
Василий почти совсем не изменился. Только морщины на лице стали глубже и резче, а на голове появилась лысина, которую он стыдливо прикрывал зачесом от уха.
Я ему сказала, что годы на него не действуют.
— Последние тридцать лет я держу вес 83 килограмма, — в ответ на мои комплименты с гордостью сказал он. — Правда, в тюрьме сперва похудел на пять килограммов, но потом в лагере, когда все наладилось, набрал норму…
