— Конечно, я провожу вас, — сказала я.
— И посадите в мой поезд? — уточнил он.
— Ну конечно! — я пожала плечами, не понимая, чего же он так хлопочет.
— Поклянитесь!
— Чем? — натянуто улыбнулась я. Меня начала слегка раздражать его пьяная настойчивость. — Вашим литературным будущим.
— Ну, этим-то — пожалуйста, этим — сколько угодно. А руку я, очевидно, должна при клятве положить на статью? — Это было бы замечательно.
Я достала из сумочки сложенные пополам листочки, положила на них левую руку, правую прижала к сердцу и торжественно произнесла:
— Клянусь своим великим литературным будущим, что провожу вас до вокзала, посажу в поезд, доведу до вашего места и уйду, только убедившись, что у вас приличные соседи по купе.
— Сразу стало легче на душе. Я не могу не выпить за такое редкое великодушие!
— Я сказала — доведу, а не донесу, — предупредила его я.
— Вы даже не представляете, насколько я трезв! — Он многозначительно поднял вверх палец. — Кстати, а соседей по купе у меня не будет, — заметил он как бы ненароком, наливая мне шампанское, а себе коньяк. — Я еду в спальном вагоне и выкупил второе место… — Он быстро взглянул на меня и тут же отвел взгляд.
«Ах вот оно в чем дело, — с облегчением подумала я. — Вот, значит, какой у вас план, ваше величество… Значит, вы меня хотите каким-то образом уломать поехать с вами… Браво, чемпион! Но ничего не выйдет. Нельзя же все время думать только об атаке. Нужно и планы противника принимать в расчет».
— Зачем же нужно было так тратиться? — еле скрывая насмешку, спросила я.
— Не люблю спать в одном помещении с чужими людьми…
— Да, это уважительная причина, — рассмеялась я.
Уже под самый конец ужина он как бы вскользь спросил:
— Вы бывали в Риге?
— Пока не довелось…
— Хотите поехать?
— Прямо сейчас? — усмехнулась я.
— А что? — пожал плечами он.
— Я легка на подъем, но не настолько…
— А что вам мешает?
— Очень и очень много вещей мне мешают, — сказала я на этот раз серьезно. — И давайте не будем больше об этом говорить… — Я посмотрела на часы. — Вам через пятнадцать минут нужно сесть в машину, а вы еще не расплатились с официантом.
— Ну, это быстро, — беззаботно ответил он. — Вы позволите покинуть вас на две минуты?
Меня неприятно царапнуло, что он так легко отказался от своих тайных намерений. А сколько слов я прочитала в газетах о его невероятной целеустремленности… Вот и верь после этого газетам.
Его не было минут семь. Он вернулся, неся в обеих руках большую картонную коробку, перевязанную шпагатом.
— Мы опаздываем, — тревожно сказала я, поднимаясь к нему навстречу. — Сейчас без пяти одиннадцать.
— Без семи, — уточнил он, взглянув на свои часы. — Мы идем в графике. У шахматистов, особенно тех, кто любит блиц, хорошо развито чувство времени.
5
А дальше пошло нагромождение нелепиц, как в кошмарном сне. Сперва мы ждали целую минуту гардеробщика, что бы получить мое пальто. Потом очень долго не было лифта. Мы его так и не дождались и бросились к лестнице. Благо, бежать нужно было вниз.
По дороге у него характерно звякнуло в коробке.
— Что у вас там? — спросила я.
— Мое утешение в дороге и завтрак. У меня дома еды никакой нет.
Около его номера мы были уже без одной минуты одиннадцать. Разумеется, по закону жанра замок не открывался! Он бессмысленно пытался повернуть его то в одну, то в другую сторону. Я чувствовала, как от волнения мой лоб покрылся испариной.
— Может, у вас рука легкая? — в отчаянии спросил он и протянул мне ключ. Я нежно вставила его в скважину и, затаив дыхание, осторожно повернула. Потом еще раз. И не почувствовала никакого сопротивления.
— С замками, как с женщинами, нужно обращаться ласково, — произнесла я много раз слышанную фразу и, легонько нажав на ручку, открыла тяжелую дубовую дверь. — Вы мой ангел-спаситель! — вскричал он. — Дайте я вас поцелую!
И не успела я опомниться, как он запечатлел на моих губах сочный, звонкий поцелуй, который только быстротечностью отличался от настоящего…
— Теперь я буду делать добро с оглядкой… — сказала я, помотав головой.
— Люди всю жизнь тяжело расплачивались за свои добрые дела, — прокричал он уже из ванной.
Оказалось, что ничего у него не собрано. Его открытый кожаный чемодан лежал на белом рояле, пижама висела рядом на стуле, на другом стуле висела белая рубашка и два галстука. На столе стояла черная лакированная шахматная доска с белыми клетками из перламутра, на которой были расставлены замысловатые шахматные фигуры, искусно выточенные из почти белого со слабым зеленоватым оттенком и темного буро-зеленого нефрита.
— Давайте я сложу вещи в чемодан, — крикнула я.
— Вы рискуете нарваться на еще один благодарный поцелуй! — отозвался он из ванной. — Только чемодан не закрывайте. Здесь еще куча вещей…
— Где наша не пропадала, — пробурчала я, складывая пижаму.
Он прибежал из ванной с целой охапкой туалетных принадлежностей и прямо навалом высыпал их в чемодан.
— Да не складывайте вы эти тряпки, кидайте так… — Он вырвал у меня из рук недосложенную пижаму и, скомкав ее, сунул в чемодан. Такая же участь ожидала рубашку вместе с галстуками, потом он одним движением руки сгреб шахматные фигурки с доски на стол и, перевернув доску, начал их засыпать в бархатное темно-вишневое нутро доски пригоршнями, точно орехи.
Я посмотрела на часы.
— Мы уже на четыре минуты опаздываем…
— Ничего, у нас еще шесть минут резерва! — беспечно отозвался он и, захлопнув доску, швырнул ее в чемодан и закрыл крышку. Потом он надел пальто, черный берет, оглядел номер и облегченно вздохнул. — Ну вот, вроде все! Присядем на дорожку.
Он плюхнулся в кресло, я присела на край стула. Через секунду вскочил с криком:
— По коням!
И дернул за ручку лежащий на столе чемодан. И тут я, словно в замедленном кино, увидела, как распахивается плохо закрытая крышка и по всему номеру веером разлетаются его вещи: рубашки, галстуки, тапочки, трусы, бритвенные и туалетные принадлежности, как падает на угол шахматная доска, мягко подпрыгивает на ковре, ударяется другим углом и, распахнувшись, изрыгает из себя водопад фигурок, которые, распавшись, шустро разбегаются в разные стороны, прячась под диваном, креслами, стульями как мыши, застигнутые хозяйкой в кладовке за веселой пирушкой.
Он на мгновение оцепенел, потом театральным жестом сорвал с головы берет, швырнул его об пол и разразился бранью, которая хоть и состояла из цензурных слов, но по выразительности не уступала самому отборному мату.
