— Не пойду, — сказал Иван.
— Так она и спать должна уже. Ты-то чего не спишь? Да, — вспомнила она. — Она же тебя искала… и ещё друг твой заходил… высокий такой…
— Ага, — сказал Иван. Сазонов? — Я слышал. Ладно, пойду спать.
— Иди, а то ты бледный совсем. Стой, — Марь Сергевна прищурилась. — Что у тебя с лицом?..
На «Василеостровской» (впрочем, как и на многих других станциях) ритуалам, оставшимся с дометрошных времен, придавали особое значение. А уж свадебный ритуал — это целая наука. Священная корова Василеостровской общины.
Век бы её не знать.
Иван ещё раз прошвырнулся по станции, но Таню не встретил. Может, действительно спит. Хотя в этом были сомнения — и очень сильные. Делать нечего, он вернулся в свою палатку. Снял с плеча автомат, убрал сумку в изголовье лежака. Так, время — на наручных часах полчетвертого утра. Спать хотелось неимоверно. Но сначала — оружие. Иван чуть не застонал. За оружием положено следить, даже если это безотказный советский «калаш». Это как чистка зубов. То есть, зубы что — потерял и живешь дальше, а без оружия ты покойник.
Так, масло. Тряпки. Шомпол. Поехали!
Он заканчивал чистку фактически в бреду. Иногда просыпался в какой-то момент и не мог сообразить — что именно делает. Запихав шомполом тряпку в дуло (зачем?!), Иван понял, что так не пойдёт. Аккуратно разложил детали на тумбочке — утром, всё утром — и упал, не раздеваясь. Зарылся лицом в подушку. Кайф. Спать-спать-спать. Перевернулся на спину…
Над него смотрела Таня. Иван улыбнулся. Отличный сон. Вот теперь действительно всё хорошо.
— Ты где лоб обжег, оболтус? — спросила она.
— Ерунда, до свадьбы заживет, — ответил Иван автоматически. И только потом вспомнил.
— А, — сказал он. — Смешно вышло.
— Вот-вот, до свадьбы, — сказала Таня. — Ты ещё не забыл? Нет? Странно. Кстати, — она мгновенно переключилась. — Ты уже померил костюм?
Блин, точно. Иван даже проснулся на мгновение.
— Конечно, — соврал он.
Про костюм он всё-таки умудрился забыть. Ночь ещё та выдалась, тут вообще всё забудешь. Ладно, утром успею, решил Иван. Поставлю будильник на пораньше. Поспать хотя бы два часа, иначе вообще смерть.
А завтра целый день гулять. Церемония.
Вот бы, подумал Иван, проснуться, а всё уже кончилось. Терпеть не могу эти ритуалы. Одно дело — гулять на чужой свадьбе, совсем другое — на своей. Это почище вылазки на поверхность.
А вспомнить хотя бы, как они тогда с Косолапым тащили дизель? Это же сдохнуть можно, как тащили…
— Ты спала сегодня? — спросил Иван.
— Конечно. — сама безмятежность. Явно врет.
— Угу. Врунишка.
— Мне надо идти, ещё кучу дел надо сделать…
— Вот-вот, — сказал Иван. — Иди к своему Борису.
— Он хороший! — сказала Таня. — Почему ты его не любишь?
У всех свои недостатки, подумал Иван. Я сжигаю карбидом тварей и целую бывших, Таня балует раскормленного грызуна.
— У нас с ним вооруженный нейтралитет. Мы тебя друг к дружке ревнуем.
— Ваня, он кормовое животное!
— Нас жрут, а жизнь идёт, — согласился Иван, закинул руки за голову. Угу. Чёрта с два она позволит съесть своего любимчика. От усталости голова кружилась. И палатка вокруг тоже кружилась. Но приятно.
— Я с тобой посижу минутку, — сказала Таня. Присела на край койки, коснулась его тёплым бедром.
— Ладно, посиди минутку, — согласился Иван милостиво. Не открывая глаз, вытянул руку и положил Тане между ног. Тепло и уютно. Впервые за столько времени к нему вернулось спокойствие. Я там, где и должен находиться, подумал Иван. Зевнул так, что испугал бы крокодила. — Я не против.
— Нахал!
— Я тигра видел, — сказал Иван сквозь сон. Хотел ещё что-то добавить, но уже не мог, плыл сквозь призрачные слои, проваливался сквозь подушку и пол вниз, и в сторону, и опять вниз. И это было правильно.
— Спи, — велела Таня. — Завтра трудный день…
Иван открывает глаза. В палатке темно. Он встает — на нём почему-то камфляж и ботинки. Иван выходит из палатки и останавливается. Где я?
Платформа с рядами витых чёрных колонн. На стенах барельефы. На стене название станции на букву «А», но Иван никак не может его прочитать. Но главное он понимает.
Станция — другая, не Василеостровская. И здесь никого нет. Совсем никого. Пусто.
Иван идёт по платформе.
У платформы стоит состав.
В одном из вагонов виден свет. Иван идёт туда. Стекла выбиты, ржавые рейки обрамляют оконные проёмы. По некоторым признакам можно угадать прежний цвет вагона — он синий. Сиденья раньше были обтянуты коричневой искусственной кожей. По белёсым закопченым стенам вагона пляшут тени от свечей — здесь сквозняки. Ветер, пришедший из тоннелей, продувает вагон насквозь, перебирает редкие волосы на высохшем лбу мумии. Карстовые провалы глазниц. Древний пергамент, обтягивающий костяк — её кожа. Бриллиантовая сережка в ухе — напоминает о прошлом.
На коленях у большой мумии — маленькая. Свернулась клубочком, кисти скрючены. Когда человек умирает, сухожилия высыхают и укорачиваются. Именно поэтому у большой мумии и у маленькой мумии — одинаковые вывернутые кисти. Словно они плывут по-собачьи. Ещё у них одинаковые натянутые улыбки. Это тоже сухожилия. И смерть.
Большая мумия держит на острых коленях спящую маленькую.
В руке у большой мумии — толстая зажженная свеча. Пламя подёргивается от сквозняка. Пальцы в потеках парафина.
Вокруг первой мумии и маленькой мумии — десятки таких же мумий. Все сиденья заняты.
Рядом с каждой большой — по одной, иногда двум маленьким.
У каждой из больших мумий в руке — по свече. Пахнет тлением и горелым парафином.
Вагон горящих свечей.
Иван заходит внутрь и останавливается.
Вагон материнской любви.
Говорят, по инструкции о бомбоубежищах, женщин с детьми до двенадцати лет запускали заранее, ещё до объявления сигнала «Атомная тревога». Они имели право оставаться на самой станции или в поезде, стоящем у платформы. И они остались. Все. У Ивана комок в горле. Потом он видит то, чего не замечал раньше. Сквозь кожу мумий кое-где пробиваются серо-голубые побеги. Это похоже на проросшую картошку. Иван протягивает руку…
— Не трогай, — говорит голос.
Иван поворачивает голову. Перед ним стоит высокий старик. Глаза у старика мерцают зеленоватым огнём, как у давешнего тигра.
— Другая экосистема, — говорит старик. Смотрит на Ивана; глаза его начинают оплывать, точно свечи, стекают по щекам парафиновыми дорожками. — Понимаешь? По… — лицо старика вздрагивает и проваливается куда-то внутрь…
