Глава 8
Изменник
Иван сел на пол, прислонился спиной к бетонной стене. Режущий свет ламп здесь почти не чувствовался, Ивана прикрывала от них странная конструкция из алюминиевых труб — что-то вроде передвижной площадки. Обычно с таких площадок меняли лампы в световом карнизе. Сейчас она была закрыта брезентом, и Иван был ей за это благодарен. Тень башни разместилась у его ног.
Иван вытянул ноги, откинулся к стене. Спина занемела, словно превратилась в один большой ком мокрой глины. Движение лопатками. Иван застонал сквозь зубы. Болело всё тело. Он двинул головой — вставая на место, щёлкнул позвонок.
Дышать здесь было особо нечем: бетонная пыль, резкий, отчётливый привкус пороховых газов, кисловатый запах немытых горячечных тел. Вонь страха и ненависти.
Сегодня денек выдался ещё тот. Будьте вы прокляты, чёртовы бордюрщики! Иван откинул голову, прислонился затылком к шершавой стене. В ушах заиграл аккордеон. Спокойствие. Спокойствие, которого он не испытывал с тех пор, как лежал на Василеостровской, положив руку Тане между ног. Таня. Мысли исчезли, остались где-то там, далеко, сейчас же в затылке Ивана была уютная темнота. Безмыслие.
Саднило горло. Иван сглотнул. Простыл, что ли? Или (Иван перекосил рожу) наорался за сегодня. Всё, отдыхаем. Отдыхаю. Отдыхаю. Продлить этот момент. Мы победили. Всё. Конец. Мы победили.
Какой ценой, это уже неважно.
Сейчас посидеть так, в тени, потом идти разбираться с караулами, приказами, зачистками и прочим. Иван почему-то вспомнил испуганные, провалившиеся в себя лица пленных бордюрщиков. А не надо было наш генератор брать… Злость не возникала. Какая-то усталая досада. И осадок.
Словно сделал что-то не совсем правильное…
Не думай. Отдохни.
Наверное, мы в чём-то правы, когда говорим, что труп врага хорошо пахнет.
Может быть, не в метро? Иван зажмурил глаза и затрясся в приступе то ли плача, то ли запоздалой дрожи. В животе свело мышцы. Сейчас, ещё чуть-чуть и всё пройдет. Пока никто не видит. Мышцы свело так, что казалось, они скрутились в узел и никогда не раскрутятся обратно.
Всё.
Иван стиснул зубы, откинулся. Блаженная расслабленность разлилась по телу. Иван чувствовал, как вытекает из него тёмным потоком животная, чёрная ярость. Освобождает тело.
Мы дали вам шанс.
— Командир! — окликнули его. Иван отозвался не сразу, дал себе эти две секунды в блаженной темноте. Открыл глаза. Лицо почему-то горело, уши тоже. Что за фигня?
Заболел что ли? Этого не хватало. Иван помнил про эпидемии, когда станции закрывались, а в любого человека, появившегося в тоннеле, стреляли без разговоров. Замкнутая система. Любая серьёзная эпидемия — и всё, конец человечеству. Иван хмыкнул. Открыл глаза.
Над ним стоял Солоха.
— Чего тебе? — Иван изогнул брови.
Солоха качнулся с ноги на ногу. С его долговязой фигурой это выглядело комично, как цирковой номер. Человек на ходулях. То цирковое представление… Артисты приезжали бродячие. Девушка на шаре, жонглеры, угадыватель карт. Фокусник. Кстати, что-то давно их не видел. Странно, обычно они полный цикл по метро совершают — сами циркачи рассказывали, что это у них привычное дело. Как того белобрысого звали? Синьор Антонелли? Антон, точно.
— Там фигня, — лицо Солохи изогнулось, как от зубной боли. — Блин. Чистая фигня, командир.
Иван подумал минуту. Назад бы в темноту, вспоминать про артистов. И та тоненькая на шаре — какая она была, да…
— Пошли посмотрим на твою фигню, — сказал Иван и начал вставать.
* * *
Всплеск красок в тишине. И шара бесшумный полет под свод станции.
Розово-коричневые ромбы. Иван вспомнил: та девочка на шаре была в обтягивающем трико с розово-коричневыми ромбами. Тоненькая, гибкая. Не такая уж юная, кстати. Играла музыка. Бродячие артисты привезли с собой китайский магнитофон, замотанный изолентой и скотчем, в нём что-то изредка щёлкало, перебивая музыку (цирковой марш, именно таким Иван его себе и представлял. Разухабисто-грустный, с литаврами), но зрителям было на это наплевать. Василеостровцы смотрели представление. Девочка изгибалась на шаре, потом прыгала на натянутой проволоке, ходила на руках, огромный силач с выбритым простоватым лицом поднимал её на ладонях, ставил на плечи. Она закидывала ногу за голову… выгибалась.
Аплодировали. Станция взрывалась, словно что-то трескалось — то ли купол станции, то ли платформа под ногами. И Иван понял, что до этого была почти мёртвая тишина, то есть, наоборот, совершенно живая тишина, протянувшаяся между зрителями и артисткой. Звали её Элеонора фон Вайскайце. Лера. Когда после выступления Иван подошел сказать «спасибо» (на самом деле увидеть её поближе, рассмотреть, уже тогда зрение у него начинало садиться), то увидел в чертах её гладкого лица, в уголках глаз едва заметные, словно проведенные иголкой, морщинки.
Он сказал спасибо и протянул цветок — бумажный. И увидел её глаза. Тёмные, много пережившие.
В них догорал ещё восторг зрителей, артистический кураж, и оставались одиночество и усталость.
Они разговорились.
Элеоноре на самом деле было за тридцать. Например, она помнила о том, что было до Катастрофы, гораздо больше Ивана.
Правда, как-то очень уж избирательно.
У женщин вообще странно память устроена. Элеонора-Лера помнила запахи, звуки и мелодии, звучавшие тогда, но не помнила ничего из того, что Ивана интересовало.
А ещё она рассказывала про станцию Парнас — которая рай для людей искусства. Там, мол все красивые и одухотворенные…
Юные и красивые.
Артистичные и добрые.
Там мир и покой.
Интересно, подумал Иван, шагая вслед за Солохой, нашла она свой рай?
* * *
Фигня была ещё та.
— Приготовиться, — приказал полковник. На плече у него белела нашивка вроде той, что Мемов показывал Ивану.
Нормальные же мужики были, подумал Иван с горечью.
И вот на тебе.
Очередь ударила в стену, люди начали падать. От грохота десятка автоматов в тесном пространстве заложило уши. Иван видел: во вспышках автоматных очередей — мелькает, мелькает — словно под барабанный бой падают люди, корчатся…
Умирают.
Крики звучали в его ушах, когда он вышел оттуда. Желудок свело.
Когда закрывал глаза, то снова видел, как по станции идут адмиральцы, невские, василеостровцы и добивают оставшихся в живых бордюрщиков.
На чьей ты стороне, солдат?
Мать вашу.
Почему из нормальной войны вдруг делают кровавую кашу? Буйство разнузданных инстинктов…
А что? — вдруг подумал Иван без перехода. — Разве война бывает нормальной?
