Сашке было тогда четырнадцать лет, и ростом он был уже выше меня на голову. Когда я, краснея, как школьница, рассказала ему об Олеге Владимировиче, он вдруг начал дико ржать. Именно ржать, другого слова не подберешь. Он просто упал на диван и катался по нему, держась за живот, всхлипывая и вытирая слезы. Я закусила губу и, сцепив ладони с такой силой, что побелели косточки, стояла, отвернувшись к окну. Я не могла в ту минуту на него смотреть. Когда он наконец успокоился, высморкался, откашлялся, я не поворачиваясь спросила: «Не правда ли, это очень смешно, что кто-то, кроме тебя, имеет право на жизнь?» — «Ну что ты, мамочка, — ответил он, — это я от счастья. Я так рад за тебя, что слезы на глаза наворачиваются». Это он процитировал нашу любимую фразу из «Мертвых душ». Мы часто ее повторяли в ироническом смысле. Я была готова влепить ему пощечину. Пытаясь себя сдержать, я медленно повернулась. Его в комнате не было. Он пропал на три дня.
Мы с участковым Васильевым обзвонили все морги, подняли на ноги всю московскую милицию. Я перестала ходить на работу. Маринка переехала ко мне на эти дни, чтобы отпаивать меня валокордином…
Через три дня он пришел сам. Грязный, исхудалый. От него пахло вокзалом. Не помня себя, я бросилась к нему на шею. Со мной была самая настоящая истерика. Он гладил и целовал мои руки, и ногти у него были с траурной каймой. Мне так и не удалось узнать, где он скрывался эти три дня.
На другой день — это было воскресенье — я с утра стала печь его любимые блины. Его разбудил вкусный запах кислого теста и поджаренной луковицы, которой я маслила сковороду. Он прибежал на кухню в одних трусах, неумытый, схватил политый растопленным маслом блин и, обжигая пальцы, начал рвать его и есть, глотая большими кусками, как волчонок. Он и был чем-то похож на волчонка, голенастого, ушастого, тощего, веселого.
Он был рад, что вернулся домой, что можно уже не обижаться и не создавать трагедий на пустом месте. Ну, хорошо, хорошо, пусть у него были причины ревновать меня, но ведь ничего трагического не произошло.
Я позволила ему украсть еще два блина, а потом погнала умываться. Когда мы сидели за столом в нашей маленькой, но очень уютной кухоньке и чинно завтракали, Саша как бы невзначай спросил:
— А как мы будем все жить, когда он сюда переедет?
Я прекрасно поняла, о ком он спрашивает, но он так неожиданно спросил, что я невольно переспросила:
— Кто переедет?
— Ну… этот… Олег Владимирович, — сказал Сашка и сам смутился.
— Он к нам не переедет.
— Значит, мы к нему переедем? — чему-то обрадовался Сашка.
И тут я смутилась:
— Видишь ли, Санечка, мы с Олегом Владимировичем пока не можем жить вместе…
— Почему?
— Ну, во-первых, я сказала тебе, что влюбилась…
— Ты сказала, что полюбила, — перебил он меня.
— А разве это не одно и то же?
— Нет, — отрезал он.
— Ну ладно, пусть будет, полюбила. Но это еще не значит, что мы должны тут же начинать совместную жизнь. Мы мало знаем друг друга… И вполне может оказаться, что не годимся для супружеской жизни… Ты уже взрослый, должен понимать такие вещи. Потом еще неизвестно, как вы сойдетесь характерами. Ты думаешь, кому-нибудь понравится, если ты будешь постоянно убегать, как дикий заяц?
— Ручными бывают только кролики. А во-вторых?..
— Что во-вторых?
— Ты сказала «во-первых», значит, должно следовать и во-вторых?
— Ах да, я отвлеклась… А во-вторых, Олег Владимирович женат.
— Понятно, — сказал Сашка и налег на блины. Доев последний блин и вытерев по дурной привычке губы тыльной стороной ладони, он с шумом перевел дух, похлопал себя по набитому животу и сказал:
— Спасибо большое, мамочка! Ты не беспокойся, я больше никуда не убегу. Я же не знал, что вы с ним просто любовники.
Но это оказалось не «просто». Олег Владимирович ничего не хотел менять в своей жизни, но и не мог отказаться от меня. А я ни на чем не настаивала. Мне так было хорошо после стольких лет вынужденной спячки. Я была благодарна ему за любовь, которую он сумел вызвать во мне, за то, что он разбудил меня…
Сашка больше ни разу не заговаривал со мной на эту тему. Он больше ни разу не спросил меня, где я бываю по вечерам, где задерживаюсь. И все у нас было вроде бы по-прежнему. Вроде бы…
Второй раз он вспомнил об этом спустя два года… Была долгая и теплая осень. Природа не спешила прощаться с летом. Деревья стояли совсем зеленые, промытые частыми грибными дождями. Я ехала в электричке домой и, не отрываясь, смотрела в окно. Окно тоже попалось промытое и на удивление чистое — это такая редкость в электричках… Поезд шел мимо Андроникова монастыря, и я, каждый раз проезжая мимо, любовалась белокаменной церковкой, в которой захоронен Андрей Рублев.
В этом день я сидела в полупустом вагоне (время было неурочное) и даже заранее приготовилась к встрече с моей любимицей. И все равно она ошеломила меня своей свежей чистотой и легкой строгостью. И всю остальную дорогу я ехала в приподнятом, даже возвышенном настроении. Я мечтала пойти на озеро купаться и загорать.
В то утро я сдала срочную работу, за которую начальство поблагодарило меня и в виде поощрения отпустило досрочно домой.
Что-то напевая под нос, я поднялась на наш второй этаж, отперла дверь и чуть не упала в обморок. Мимо меня в ванную прошмыгнула голая женщина. Честное слово. На ней было только полотенце, обмотанное вокруг бедер, и больше ничего. Пробегая мимо меня, она пискнула: «Добрый день» — и заперлась в ванной.
В комнате на моей разобранной кровати сидел Сашка, уже успевший натянуть трусы. Он глупо ухмылялся. Я никогда не видела у него такой ухмылки. Мне показалось, что это не мой сын, а какой-то чужой пьяный мужик, который прямо на глазах давит в себе остатки совести и сейчас с грязной, трусливо-наглой ухмылкой подойдет и облапит меня руками, воняющими селедкой. Я пулей выскочила на кухню и втиснулась в угол между столом и холодильником, зажала уши ладонями и закрыла глаза…
Мне бы вообще убежать из дома, но я не могла пройти мимо ванны, где плескалась (я все-таки слышала сквозь ладони) эта наглая тварь.
Прошла бесконечность, прежде чем я услышала воровской щелчок замка. У меня болели веки — так сильно я их зажмурила. Когда я открыла глаза, Сашка стоял передо мной и уже не ухмылялся, но я отчетливо видела на его лице следы этой грязной ухмылки.
— Прости, мы не знали, что ты так рано придешь…
Я промолчала.
— Ты не хочешь со мной разговаривать? Но ведь никакой трагедии не произошло…
Я каменно молчала.
— Ты не переживай, мамочка, — его губы тронула едва уловимая усмешка. — Не придавай этому большого значения. Мы просто любовники…
