Миша молча напивался, думая о своем. Иван догадывался – о чем. Словно отравился мыслями. Даже когда у них родился Игорь, Миша продолжал думать все о том же – Иван догадывался об этом по выражению Мишиных глаз, по выражению бесконечной тоски, бесконечно умиравшей в красивых Мишиных глазах. Августа корила его: «Какой же ты еврей, если пьяница!» Фира молчала. Страх не оставлял ее.
Вскоре после рождения ребенка они переехали в отдельный дом, построенный нарочно для начальника станции, и устроили новоселье. Фира повела Ивана полюбоваться мальчиком. Ардабьев неуклюже опустился на колени перед низенькой кроваткой и долго вглядывался в лицо младенца. Потом глухо проговорил:
«Как же мне жить без тебя, Фира? Пока-то живу, а вот дальше-то – как?»
Она стояла рядом, от нее пахло чем-то детским, теплым, тельным.
«Я ждала этого, Ваня, – мягко сказала она. – Только дура не заметит, как ты смотришь… Но у меня уже есть мой единственный мужчина. Вот он, Ваня. Считай, что это моя тайна. Я больше ни на кого не надеюсь. Ни на Мишу, ни даже на тебя. Только на него. Ты прости меня, Ваня».
В жизни Ардабьева та ночь ничего не изменила. Паровозы. Нулевой. Грохот колес, стон металла. Уголь. Вода. Топка. Домино. Консервы. Водка. Бабы. Линия. Чик в чик.
Алену он встретил на Пятой, в пивной, похожей как две капли воды на любую другую линейную пивнушку: квадратный зальчик, два деревянных столба-подпорки в центре, стойка, за которой среди бочек с пивом и ящиков со спиртом млела буфетчица в белоснежной наколке и с накрашенными губами, напоминавшими махристый георгин, который буфетчица могла бы держать во рту. Алена с любопытством уставилась на него, и было в ее взгляде странное напряжение, свойственное трудному узнаванию, которое заставило Ардабьева обратить на нее внимание. С нею за столиком сидели двое кочегаров из подменной, во весь голос спорившие, кто первый ляжет с этой женщиной: один кричал, что такое право ему дает порция гуляша, которым он угостил «эту», другой ставил против гуляша стопку водки, которую она хоть и не пригубила, но приняла со спасибой.
«Я, – сказал вдруг Иван, удивляясь тому, что сказал. – Я. Спорим?»
Кочегары воззрились на его литые кулачищи, спокойно лежавшие двумя буграми на столе.
«Нет вопросов? Тогда пошли».
Он взял ее за руку и повел в темноту, хотя и не знал, куда ее вести, но и не удивляясь тому, что она покорно ковыляет за ним.
«Ногу, что ли, подвернула?» – спросил не оборачиваясь.
«Нет, – тихо ответила она. – Инвалидка я».
И остановилась, выжидательно глядя на него. Он дернул ее за руку.
«Пошли. У тебя хоть койка есть, служивая?»
«Алена я, – сказала она. – Я нигде не служу, и койки у меня нету».
Она так и не смогла связно объяснить, как попала на Линию. Ее привезли. Пообещали работу, хлеб и жилье. Добиралась на перекладных – с паровоза на паровоз. Охрана не трогала. Спала на полу. На каком полу? В сторожке на ремзаводе. Сторож там – добрый старик.
«Ты совсем инвалидка или как?» – вдруг спросил Иван.
«Нога у меня одна короткая. Другая ничего».
«Со мной поедешь, – приказал он. – На Девятую».
Она послушно заковыляла за ним к станции. Иван помалкивал. А чего говорить? Та. Эта. Та или эта. Баба или баба. Та или эта. Какая разница. Никакой. Эта хоть лицом красивая. А нога – что ж. Одна короткая, другая ничего. Алена. Гулена.
«Ты бродяга, что ли?»
«Брожу».
«А что тебя носит? Ищешь кого?»
«Маму. Батяню. Сеструху».
«Где ж они?»
«Не знаю».
«Враги, что ли? Или так пропали?»
«Небось так. Какие они враги. От голода подались. Не враги. Как все».
«А все и есть враги, – вдруг вызверился Иван. – Вот и запропали, никто никого найти не может».
Она смолчала.
Утром буфетчица, поджав губы-георгин, презрительно проговорила: «Ну ты и нашел себе! Подобрал! Она ж бродяга. По крови бродяга – с первого взгляда видно. Шавка. Ее от Первой досюда х… прикатили. Ну ты и даешь, Дон, ну и ну. Я-то думала, ты самостоятельный мужчина, а ты… Какие женщины к тебе подкатывали…»
Иван зевнул во всю свою паровозную пасть. «А чего ж ты меня без улыбки провожаешь, Катя?» Она презрительно-недоуменно вскинула жидкую бровь. Он решительно привлек ее за шею к себе, большим пальцем быстро размазал ее помадный георгин от уха до уха и только после этого отпустил.
«Ну вот, – удовлетворенно сказал он, не обращая внимания на хохот мужиков и визг буфетчицы. – Теперь у тебя улыбка что надо».
И недрогнувшей рукой вылил водку в рот.
Всю дорогу Алена сидела скорчившись на мешках, сложенных в тендере на угле. «Ты и правда бродяжка? – спросил наконец Иван, когда впереди показались огни Девятой. – Или врут?»
«Правда, – ответила Алена. – Посижу на месте – и дальше пойду».
Ардабьев покачал головой.
«И против моей воли?»
«И против», – с детской улыбкой кивнула она.
Через неделю она и впрямь ушла, но к его возвращению из рейса притопала на Девятую.
«И где ж ты была? – спросил Иван, поигрывая желваками. – И с кем?»
«Одна. Там».
«Чего ж вернулась?»
«Из-за тебя. Стосковалась».
Он уставился на нее изумленно.
«Меня никто так не любил, – сказала она. – Я знаю. Лучше тебя нету во всем свете».
У него отвисла челюсть.
«Чего-о-о?»
«Ты меня любишь, – невозмутимо продолжала она. – Этим меня не обманешь».
«Я никого не люблю, – проворчал Иван. – Не выдумывай. Любовь…»
«Ты и сам не догадываешься. А я – знаю».
Целыми днями она сидела на холмике у моста. Обязательно выходила встречать нулевой. Сонно помигивая, сидела на лавочке, но, заслышав звук приближающегося поезда, тотчас вскакивала и выбегала, прихрамывая, к самому краю перрончика, пугая машинистов, которые для нее давали лишний гудок: поберегись! Налетал поезд – в пыли и грохоте, в гуле и стоне темного металла, словно притягивавших Алену, которая, вся дрожа, едва держалась на самом краю перрончика, того и гляди шагнет, того и гляди отлетит, отброшенная и изувеченная проносящимся составом, клонится и клонится, словно вслушивается, впитывая нечеловеческие звуки мчащегося поезда…
«Там люди, – наконец сказала она. – Люди».
Миша Ландау снял фуражку, быстро отер лоб.
Поезд скрылся за поворотом.
«Какие люди? – проворчал Иван. – Откуда тебе знать?»
Она жалко улыбнулась.
«Я не знаю. Я их чую. Там люди».
«Какие же люди, Аленушка? – Миша наклонился к ней и заговорщически дошептал: – Зэки, что ли? Или кто?»
