Ей бы жить в лесной пещере или в разбойничьем шатре, среди сушеных аспидов и белых человеческих черепов, но Свинина Ивановна обитала в самом обыкновенном кривом домишке, украшенном пластмассовыми тюльпанами, и обедала на клеенке.
Да и слава, и сила ее были в прошлом. В коробке из-под миксера дотлевали заговоры и присушки, которые когда-то она собственноручно отпечатала на пишущей машинке, потому что писать их всякий раз от руки сил не хватало — такой был спрос на колдовство. Но тогда тридцать пять километров от Чудова до Москвы казались огромным расстоянием, а сегодня Москва — вот она, на пороге, надвигается многоэтажными башнями, горит и клокочет в ночи, гудит машинами, источает соблазны…
Свинина Ивановна вышла из больницы, пересекла площадь и остановилась у дверей ресторана «Собака Павлова».
День был пасмурный, холодный.
Из аптечной витрины напротив таращились своими монгольскими глазами два голых карлика, заключенные в огромные пузатые бутыли с желтым спиртом. Лет двести назад их привез сюда предок нынешнего хозяина аптеки. За эти годы карлики стали такой же чудовской достопримечательностью, как Французский мост, построенный в 1814 году французскими военнопленными, и Немецкий дом — больница, возведенная в 1947 году немецкими военнопленными. Карлика мужского пола чудовцы прозвали Экспонатом, а его подругу — Евой. Их вторичные половые признаки были так ничтожны, что даже богомольные старушки, которые по воскресеньям черными стайками шествовали мимо аптеки на церковную службу, осеняли их крестным знамением и сочувственно вздыхали.
Карлики висели в бутылях вполоборота к зрителям, и казалось, что Экспонат и Ева смотрят друг на друга, поэтому чудовские женщины называли их разлученными супругами. Дважды в год горбатая почтальонка Баба Жа приносила на тротуар к аптеке три бумажных гвоздики: 23 февраля для Экспоната, а 8 марта — для Евы. А молодожены в день свадьбы выпивали у аптечной витрины по бокалу шампанского «за вечную любовь».
Ресторан «Собака Павлова» был открыт днем и ночью. Так уж здесь было издавна принято. Двери в Чудове никогда не запирались. А если человек строил дом, он после освящения жилища отдавал ключ в церковь на вечное хранение. Множество новеньких блестящих и еще больше почерневших от времени ключей висели на гвоздях, сплошь утыкавших стену от пола до потолка. «Дьяволу наши замки нипочем, – говорил священник отец Дмитрий Охотников, – но Господу нипочем дьявол».
Любой мог зайти в «Собаку Павлова» и выпить из огромного медного чайника, стоявшего на низком столе возле массивной стойки. Поэтому хозяйка заведения Малина частенько вытаскивала из «Собаки» упившегося за ночь какого-нибудь пьяницу, чтобы пожарная команда, поливавшая по утрам площадь и Жидовскую улицу, разбудила алкаша ледяной водой из брандспойта. «Черт бы побрал эти обычаи, – ворчала Малина. – Уж лучше один раз запереть вход, чтобы потом всю жизнь не искать выход».
Впрочем, заветный чайник давно пустовал, да и ресторан был выставлен на продажу.
В глубине зала над стойкой горела лампочка-сорокапятка, и при ее слабом свете Свинина Ивановна разглядела старика Черви. Он сидел за столом у облупленной колонны, перед ним стояли два стакана и бутылка: старик не любил пить в одиночестве.
Николай Черви был потомком итальянца, военнопленного наполеоновского солдата, женившегося на русской девушке, которую покорил игрой на скрипке. Эта скрипка в семье Черви передавалась по наследству. Без Николая Черви не обходились ни свадьбы, ни поминки. В порыжелых яловых сапогах, со скрипкой под мышкой, всклокоченный, старик сядет за столик, не торопясь выпьет ломовой, закурит, обведет задумчивым взглядом зал, вздохнет и с кряхтеньем нагнется к футляру. Щелкнет замками, достанет скрипку, дунет на смычок и проведет по струнам, отложит, погасит сигарету о каблук, расправит плечи, тряхнет кудлатой башкой и проговорит, зловеще прищурившись: «Ну что, зарежем?» И зарежет, зарежет что-нибудь надрывно-цыганское, томительно-русское, разбойно-отчаянное, сладкое и терпкое до боли и слез, а потом снова тряхнет седой головой и крикнет: «А теперь — зашьем!», – и зашьет, ох и зашьет же, и червивая его скрипка будет петь и стонать, плакать и смеяться, и табачный дым будет стоять столбом, а плачущая Малина снова нальет всем из чайника, а потом, может, еще и спляшет, покачивая своей необъятной жопендрией, и какой-нибудь растроганный пьяненький старик повиснет у нее на шее, плача и целуя ее в плечико, а потом снова все выпьют, и старик Черви снова сперва ох да зарежет, а потом зашьет, ах да зашьет, чтобы — да провались оно все, чтобы — живи не умирай, чтобы — люби и помни!..
Свинина Ивановна перевела взгляд со старика Черви на карликов в аптечной витрине. Высморкалась. Доктор Жерех прав: пришла ее пора.
Вернувшись домой, она выпила водочки с чаем, открыла шкатулку. Здесь, среди пуговиц, сушеных кореньев и счетов за квартиру, хранилась присушка, которая помогла ей выйти замуж: «Выйду я, раба Божья Светлана, в сени, потом в чисто поле и помолюся Пресвятой Богородице, и погляжу во все четыре стороны, и помолюсь самому Господу: «Господи, Господи, Господи и Мать Пресвятая Богородица», и попрошу: «Ударьте ветры буйные, разнесите мою тоску-кручину со белого тела, со ретивого сердца и ясных очей. Нанесите мою тоску-кручину на раба Божьего Сергея во ясные очи, черныя брови и белое лицо, на ретивое сердце. Чтобы на денную печаль и на ночную тоску и чтобы не мог ни есть, ни спать, а все думал бы о рабе Божьей Светлане, и чтобы все ходил и кликал, как белый лебедь, и думал о рабе Божьей Светлане. Слова мои ключ и замок. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь». А во время пасхальной заутрени она шептала: «Воскресение Христово! Пошли мне жениха холостого, в чулочках да в порточках! Дай Бог жениха хорошего, в сапогах да с галошами, не на корове, а на лошади!»
Но и до сих пор она не знала наверняка, что же на самом деле помогло ей залучить Сергея в мужья — присушка, молитва или драка на берегу лесного озера.
Сергей Голио был механиком на железной дороге. Он очень любил посещать похороны. Наверное, это у него было наследственное. Его прадед, весельчак по прозвищу Гроб Иваныч, был владельцем погребальной конторы, в витрине которой были выставлены великолепные гробы, обшитые глазетом, пышные желтые венки и шикарные траурные наряды. Гроб Иваныч обожал шутки. Однажды он начинил тело купца-толстяка какой-то механикой, превратив его в музыкальную шкатулку, и когда над гробом стали читать отходную, покойник вдруг разинул рот, щелкнул, звякнул и завыл во всю глотку: «Все кирпичики, да кирпичики!», похлопывая при этом в ладони и страшно вращая выпученными глазами. Вдова попыталась закрыть его глаза, но покойник дал ей по рукам, и бедная женщина упала без чувств. А нафаршированный мертвец продолжал выпевать свои «Кирпичики», которые так любил при жизни, и с этими вопиющими «Кирпичиками» его затолкали в могилу под запорожский хохот сыновей-оболтусов и сдавленные смешки гостей. Контору пришлось закрыть, и остаток жизни Гроб Иваныч прослужил на железной дороге механиком.
Высокий, широкоплечий, с модным вьющимся чубом в половину лба, Сергей Голио был завидным женихом, но опасным человеком. Мать не раз предупреждала Светлану: «Смотри, он ведь над тобой озоровать будет!» Но Светлана готова была за Сергеем в огонь и в воду.
