– Ее просвещенная мать с рогами в курсе?
– Нет… Вот так. Семья очень строгих правил…
– А отец? Хорошо он выглядит, отец. Ты отнял у него жену, а потом и дочь.
– Да, очень хороший человек, отец. В повседневной жизни принимает мало участия. Вдали от семьи, от Парижа тоже. Он эксперт по токсичным веществам. По продовольствию. Его вызывают то туда, то сюда, он часто в разъездах.
Мне удалось не расплакаться. Я предложила:
– А что, если нам пойти спать? Не знаю, сумею ли я уснуть. Завтра у меня очень много работы, Марк… А у меня даже помыслов не было относительно кого бы то ни было. И взгляда. Все восемь лет.
Он огорчился.
– Ты знаешь, Лори, мы жили неправильно, я не смел тебе сказать, но я представлял брак как законное стремление к взаимопониманию. Говорить обо всем без стыда и страха. Но, выйдя из мэрии, моя Лори изменилась. Маргиналка крайне левых взглядов превратилась в сознательную дамочку, возгордившуюся оттого, что вышла замуж Строгая мещанка, зажатая воскрешенными принципами. Я называл наш союз браком-безбрачием. Я недостаточно жил до того, как заперся с тобой. Дело не в сексе, а в самой идее познания других миров, других людей, другого самовыражения. Я ответила довольно сухо:
– Замораживание моего счета заканчивается 27 июня. Я снимаю свои деньги и уезжаю в Соединенные Штаты. Вернусь к началу учебного года. Что касается развода, найди адвоката. Твоя мать порекомендует, конечно, самого лучшего.
От удивления он воскликнул:
– Разводиться? Зачем? Нам ведь очень хорошо, как есть.
– Тебе…
– Да… Мне…
Я представила себя, как открываю конверты с ответами на объявление: «Молодая пара подыскивает молодую пару для времяпрепровождения. Имеются в виду уикенды». Я покачала головой.
– Но не мне…
– Твои принципы?
– Да.
Он был в нерешительности.
– Тогда поезжай в Америку, у тебя будет время все обдумать. Элеонора даст тебе хороший совет.
Навязчивый вопрос, который я никогда не задала бы ему, возник сам по себе?
– Ты спал с Элеонорой?
– Какое значение это имеет сегодня?
– Ты не отрицаешь?
– Послушай, Лори, в тот вечер, когда мы были немного взвинчены, ты это хорошо помнишь, она была расположена, я был возбужден, но ты уперлась, как осел.
– Я против групповых актов.
– Ты настаиваешь на этом выражении…
– Увы…
Он продолжал:
– Наша жизнь могла бы быть другой, если бы ты была менее строгой. Мне никогда так не хотелось двух женщин, как вас обеих, в тот вечер… Вместе.
– Ты порочный.
– Нет, мужественный. Потому что сознаюсь в этом…
В полночь, обессиленные, мы все еще бродили по квартире, обмениваясь замечаниями. Кровать нам внушала страх. Когда же мы оказались в ней, Марк сумел избежать даже малейшего соприкосновения. Мы плыли молча в темной воде времени; скорее из трусости, чем самонадеянности, мы оба медлили оставить судно, которое дало течь. Мы разоружились и вели себя корректно. Он симулировал ровное дыхание. Делал вид, что засыпает. Он не протягивал мне руку, потому что я не была более уязвимой; я не поворачивалась к нему, испытывая желание, чтобы меня унижали, снисходили ко мне. Нет, он не был менее уязвим, мы были на равных, следовательно, беспомощными друг перед другом. Голая, лежа в постели, я пыталась успокоиться, у меня больше не было снотворного. Затем, содрогаясь от горя, осторожно натянула простыню, чтобы укрыться.
Он шевельнулся. Я спросила шепотом:
– Ты спишь?
– Нет.
– Мы очень возбуждены.
Мы потерпели полное поражение, удостоверенное, скрепленное печатью, оставалось поместить в рамку свидетельство о крушении нашего супружества.
– Не волнуйся, – сказал он – Все уладится. Я не знаю как. У меня нет рецепта. Я тебя люблю, честно. Но я тоже в растерянности.
Нам нужна была няня. Прижаться бы к ее пышной груди. Снова стать детьми. Я решила соврать ему, чтобы спасти свое достоинство.
– Марк?
– Да.
– Я встретила очень симпатичного человека. Американец. Его сын в моем классе.
История становилась обыденной. Я начинала в нее верить.
– Завтра ты мне расскажешь об этом, – пробормотал он.
– Ты не ревнуешь?
– В столь поздний час?
Он зевал. Дикий зверь, которого дразнят вилами.
– Завтра уже наступило, Марк. И я отправляюсь в Нью-Йорк, к нему.
Он возвращался в этот гнусный мир, в котором пробуждения были неизбежны, потому что они происходили от раздражения.
– Ты мне говорила о приглашении Элеоноры.
– Я остановлюсь у нее, чтобы быть свободной.
– А также предоставить свободу американцу. Ты становишься разумной. Элеонора в курсе?
– Нет. Она никогда не задает вопросов. Она слышит только то, что ей хотят сказать.
– Элеонора – замечательная женщина, – сказал Марк – А если мы поспим немного…
Мы уснули. Когда Марк с усилием поднялся, я проснулась. На ощупь нашла будильник. Было пять часов. Занимался рассвет. Сквозь плохо задернутые занавески в спальню проникал свет раннего утра. Я опрокинула стакан с водой на тумбочке. Едва успела спасти часы-браслет от наводнения. Вытерла их и прислушалась к знакомым звукам, доносившимся из кухни. Марк открывал настенный шкаф и сражался с кофемолкой. Я слышала, как булькала кофеварка. Убежавшее молоко распространяло запах горелого. У меня навернулись слезы. Мы разбазарили восемь лет нашей жизни. Даже сквозь подушку, в которую я уткнулась лицом, Марк услышал мои рыдания. Он пришел из кухни, нескладный, тяжеловатый. Сел на кровать, положил руку мне на спину и произнес:
– Моя бедняжка.
Я не отворачивалась. Мне доставляло удовольствие выглядеть безобразной, с заплаканным лицом. Словно на него опрокинули чашу слез.
– Я не твоя «бедняжка». Я уезжаю.
Я плакала, уткнувшись лицом в грудь Марка. Как в добрые старые времена. Он не переносил слез.
– Мы любим друг друга, Лори. Мы прожили вместе восемь лет. Нашей дружбе нет цены.
– Мне не нужна дружба, я хочу любви.
Я гналась, гналась за мечтой о совершенном браке. Мне казалось, что я превосходна в своей роли. Я сделала все, чтобы наш брак состоялся.
Он прибегнул к осторожному молчанию. Я утерла лицо простыней. Эта скомканная смятая простыня будет скоро вращаться в стиральной машине. Я буду наблюдать за ней через люк Марк подошел к окну. Раздвинул шторы.
