Аспазия исчезла и вскоре воротилась с предметом одежды, цвет которого было уже не распознать.
— Погляди, вот этот моль сожрала, может, ты без него все-таки обойдешься?
— Но Аспазия! — обиженно воскликнул Менев. — Разве ты не узнала этот сюртук? В нем я впервые поцеловал тебя за розовым кустом в саду господина Федоровича, твоего покойного отца. Он был на мне, когда я приехал, чтобы просить твоей руки, и в тот день, когда нас благословлял священник. Нет, я его не отдам, его-то как раз — в последнюю очередь.
Аспазия медленно удалилась, однако вскоре снова предстала пред очами супруга, на сей раз с серым сюртуком, украшенным шнурами.
— Может быть, в таком случае ты решишься подарить его…
Менев только взглянул на старый сюртук, как глаза его наполнились слезами.
— Боже мой, Боже мой, — пробормотал он, — Аспазия, ты заметила, что на нем недостает пуговицы?
— На нем уже много чего недостает.
— Ты знаешь, кто оборвал эту пуговицу?
— Откуда же я могу знать?
— Наш ребенок, бедный Емельян, которого Господь так рано забрал у нас, — со вздохом проговорил Менев. — Ах, я как сейчас вижу перед собой нашего мальчика со светлыми волосиками, добрыми голубыми глазами и пухлыми локотками. Я вижу, как его ручонки хватаются за шнурки, ах! Сколько воды утекло с тех пор, где ты теперь, мое дитятко, помнишь ли еще обо мне, знаешь ли, как сильно любил я тебя, или ты где-то на далекой звезде, откуда эта Земля и все, что на ней, кажутся слишком ничтожными, чтобы уделять им внимание?
Менев тихо заплакал.
Аспазия на цыпочках покинула комнату, водворила сюртук со шнурами на прежнее место и принесла мужу синий, более недавнего изготовления.
— Вот этот был пошит только четыре года назад, — энергично заявила она, — уж этим-то, верно, ты мог бы пожертвовать.
— Это сюртук, — вспылив, закричал Менев, — в котором я каждый год сопровождал на экзамены Феофана, нет, голубушка моя, уж этот-то — точно нет.
— Тогда какой?
— Никакой.
— Прошу тебя.
— Никакой.
— Любимый, а если ты, не приведи Господи, когда-нибудь сам…
— Ни слова больше, ты нынче и так достаточно мне досадила.
С этими словами он нахлобучил на голову каракулевую шапку и, громко хлопнув за собой дверью, вышел на двор под проливной дождь. Когда, изрядно промокнув, он воротился в теплую горницу, на столе его ждало письмо, точнее говоря, письмецо с изображением короны на матово-желтом конверте, источавшем сладковатый аромат фиалок. Менев степенно распечатал его, надел очки, прочитал и затем, будто окаменев, неподвижно застыл на стуле.
На пороге комнаты снова возникла Аспазия.
— Ты еще сердишься? — несколько обескураженно спросила она.
— Нет.
Она подошла, взяла его голову в руки и поцеловала.
— Тогда что с тобой?
— Вот, прочитай, этого нам еще не хватало.
Он протянул ей письмо, в котором Зиновия высказывала желание провести зиму в Михайловке.
— Что ты намерен делать?
Менев почесал затылок.
— Лучше всего обсудить ситуацию с родственниками и друзьями, и притом сегодня же.
Он тотчас принялся писать необходимые письма, глубоко вздыхая, как будто исполнял тяжелую работу, а когда закончил, конные гонцы разлетелись со двора во все стороны света. Даже Феофан был вызван домой из окружного города, где прилежно занимался учением. К вечеру все собрались в Михайловке. После плотного ужина большой стол застлали зеленым сукном, в двух канделябрах зажгли десяток больших свечей, и в торжественной обстановке начался семейный совет. Даже мопс, устроившись на стуле возле тети Лидии, принимал в нем участие.
— Прошу вас, дамы и господа, — с достоинством заговорил Менев, — сейчас первым делом давайте ознакомимся с этим письмом. Феофан, зачитай нам его вслух.
Среди непрерывного покашливания Феофан выполнил порученное ему задание. За столом возникла долгая пауза немого ужаса, и затем все одновременно стали громко говорить и жестикулировать.
— Прошу вас, — воскликнул Менев, — так дело не пойдет, это прямо какой-то польский парламент. Каждый пусть выскажет свое мнение, но по порядку, один за другим.
Двоюродная бабушка подняла руку, точно школьница, желающая ответить на поставленный учителем вопрос. Эта добрая душа никому не могла бы причинить боль и не могла видеть, чтобы боль причиняли кому-то другому. Она жила кроткой жизнью, спокойно, тихо и без претензий, — как цветок; самым большим удовольствием было для нее чтение легенд о святых угодниках. Ее приветливое лицо, не просто покрытое морщинами, но сплошь усеянное тысячью мелких трещинок, как старинная картина, на которой потрескался лак, приняло тревожное выражение.
— Дети мои, — начала она, — уж не думаете ли вы отклонить ее просьбу? Это было бы жестоко и даже неприлично, ведь Зиновия при всех обстоятельствах остается нашей родственницей. Кроме того, никто точно не знает, правда ли то, что про нее рассказывают. Люди в больших городах очень злы.
— Однако, милая тетушка, — взяла слово Аспазия, — все-таки достоверно известно, что с ней поддерживают отношения только мужчины, а вот женщины ее общества избегают. Такого сорта даме мы ни при каких условиях не можем дать приют под своей крышей.
— Прошу прощения, — вмешался дядюшка Карол, — в Древней Греции тоже существовали женщины, которые…
— Наталья, — забеспокоился внезапно Менев, — тебе лучше бы выйти.
— …Женщины, — продолжил дядюшка Карол, едва белокурая амазонка покинула комнату, — которые посвящали жизнь культу красоты и амурной страсти. Добродетельные дамы держались от них подальше, это верно, но тем не менее жрицы любви не были презираемы. Напротив, вокруг них собирались крупные государственные деятели, военачальники, поэты и скульпторы…
— Но мне писали, — перебила его тетя Лидия, — что на одном маскарадном балу, устроенном дворянским собранием, Зиновия появилась в образе Венеры.
— Феофан, — воскликнул Менев, — выйди-ка лучше и ты отсюда.
Послушный сын безропотно удалился.
— В Лабках у графа Руссовского, — заговорил Винтерлих, — невестка, переодевшись русалкой, ночью пугала крестьян.
— Винтерлих, — прошептала Лидия, — прекратите немедленно, в противном случае мне тоже придется выйти.
Она поднялась с места и, точно почтовая карета, двинулась было к двери.
— Я уже замолчал, — сконфуженно пробормотал Винтерлих.
— Кто может перечесть все ее легкомысленные проделки, — с глубоким вздохом сказал Менев, — но она красивая и любезная дама, равно неотразимая на взгляд как мужчин, так и женщин. Нельзя на нее сердиться.
