— Позвольте мне снова войти? — спросил от двери Феофан.
— Входи, сын мой.
Тот возвратился за стол, и с ним, уже не спрашивая позволенья, воротилась Наталья.
— Моему брату с ней ой как не сладко жилось, — снова взяла слово Аспазия, — у нее вечно тысячи капризов на уме, и при этом она еще та расточительница, какие в нищете умирают. Обстановка у нее в доме как в гареме, беспримерная роскошь, и ежедневно новое платье, и экипаж, и ложа в театре. В Копалиско ей больше не принадлежит ни травинки.
— И всегда дюжина почитателей, — вставила попадья.
— Наталья, — крикнул опять Менев, — выйди-ка лучше из комнаты.
— И мы должны давать приют этой султанше! — с негодованием воскликнула Аспазия.
Возникла пауза, во время которой Наталья удалилась, а часы на каминной полке пробили восемь и начали играть фрагмент из арии Велисария
[28]
«Трепещите, идет Византия». Менев прислушался и согласно кивнул головой.
— Мы уже трепещем, — сказал он.
— Однако мы все-таки не можем, — заговорила тетушка Ивана, — на этом основании отказать Зиновии в гостеприимстве. У нее, конечно, полно долгов, и она, бедная, не знает, как из этого выпутаться…
— Позвольте, — вступил в разговор священник, возведя руки к небу, — существуют все же тактичность, семейные отношения, и, кроме того, не следует судить ближних слишком строго, как нас учил Спаситель. Давайте не будем бросать камни в бедную заблудшую женщину, лучше посочувствуем ей и помолимся за нее. Но ваш, господин Менев, христианский долг — принять Зиновию. Может, нам удастся наставить ее и вернуть на путь добродетели.
С мнением святого отца через некоторое время согласились и остальные.
— Ладно, пусть приезжает, — сказал Менев, — мы примем ее наилучшим образом и будем относиться к ней как к больной.
— Это было бы совершенно неправильно, — крикнула Аспазия, — ей надо дать почувствовать, что она грешница и что мы терпим ее среди нас только ради спасения ее души.
Винтерлих и Февадия одобрили подобную постановку вопроса, а тетушка Ивана в своей деликатной манере высказалась против.
— Мы не должны быть ни суровыми, — сказал Менев, — ни невежливыми, и потому самое правильное — просто держать себя холодно.
— Холодно, конечно, холодно, — поддержал его дядюшка Карол.
— Я придерживаюсь того же мнения: холодно, — кивнул Винтерлих и при этом зевнул как крокодил.
— Итак, подвожу итог, — объявил Менев. — Я напишу свояченице, чтобы она приезжала, но мы будем вести себя с ней крайне сдержанно и приложим все силы к ее спасению и исправлению.
— Быть по сему, — воскликнул священник, — Господь нас, будем надеяться, не оставит.
На этом заседание завершилось, все поднялись из-за стола. Аспазия тотчас же поспешила в пекарню, чтобы проинструктировать прислугу и очень кстати оказавшегося там фактора, тогда как Менев торжественно уселся за письменный стол, чтобы начать эпистолу к Зиновии. Феофан поцеловал ему руку и попрощался; он хочет немедленно уехать, сказал он во дворе матери, потому что у него нет абсолютно никакого желания видеть красивую тетушку.
— Ах ты, счастливец! — воскликнула Аспазия. — А вот нам нынче предстоят очень тяжелые времена.
Дождь между тем прекратился, и из прорехи в свинцовых тучах на дом с философским любопытством посмотрел месяц — как подмастерье, который снаружи пытается распознать, стоит ли ему постучаться сюда. В конце концов, месяц все же проник внутрь через узкую щелку в источенных древесным червем ставнях и изъявил свое почтение тетушке Лидии. Она лениво возлежала на кровати, как делала обычно в течение всего дня, и читала книгу Джеймса.
[29]
Лидия читала только английские романы — в твердом убеждении, что те не представляют опасности для ее добродетели и ее деликатных чувств. Ибо, несмотря на свою полноту, она отличалась не только эстетизмом, но и моральной стойкостью, и ее мопс во всем брал пример с нее. Он тоже был тонким эстетом и с невыразимым презрением относился к лохматым дворнягам, которые по простоте сердца и недостатку воспитания пытались с ним фамильярничать. Месяц не стал здесь надолго задерживаться, но с интересом заглянул в другую горенку, куда ему пришлось пробираться между комнатными растениями и стеблями плюща. Здесь у камина сидела молодая девушка с черной кошкой на коленях и предавалась мечтам. «Как развернутся события, — спрашивало себя прелестное создание, — когда в Михайловку приедет эта неотразимая женщина и Сергей увидит ее?» Бедное симпатичное личико от этой мысли внезапно исказилось гримасой такой скорбной муки, что месяц, искренне посочувствовав, деликатно удалился и предпочел услужливо посветить под ноги бравому дядюшке Каролу, который в этот момент направлялся к своему имению Хорпынь, расположенному всего в пятнадцати минутах ходьбы от Михайловки.
Вначале все складывалось хорошо, потому что первую часть пути дядюшка Карол проделал в обществе священника и его жены. Расставшись с ними, дядюшка, теперь уже в одиночестве, насвистывая и помахивая тростью, этаким героем зашагал дальше по имперской трассе. Но не успел он сделать и сотни шагов, как из придорожных кустов выскочил огромный лохматый пес и уставился на него сверкающими глазами. Когда дядюшка Карол увидел свисающий из пасти зверя длинный красный язык, его первой мыслью было: «Собака бешеная!» Он закричал во все горло, в порядке самообороны геройски взмахнул тростью и обратился в бегство: бежал сперва рысцой, а потом, когда заметил, что собака не отстает, — все убыстряющимся галопом.
Чтобы ускользнуть от своего преследователя, дядюшка Карол перескочил через заполненную водой канаву. Однако это не помогло, пес прыгнул следом. Дядюшка Карол отважно метнулся в темные заросли березового лесочка, но вот уже с хрустом ломаются ветки, уже снова светятся страшные глаза у него за спиной, чудовище совсем близко. Стоило дядюшке остановиться, как оно тоже замирало на месте, стоило ему сделать несколько шагов, как оно тихонько подкрадывалось ближе, стоило ему побежать — и оно бежало. Наконец впереди показались крытые соломой хорпыньские хаты. Дядюшка Карол перемахнул через ближайший плетень и был, казалось, спасен — но, увы, пылающие глаза последовали за ним. Заплутав в темноте, несчастный бестолково уперся в каменный забор и мгновенно осознал, что оказался в безвыходном положении. Он с содроганием покорился своей горькой участи и, закрыв глаза, прислонился спиной к влажной, обмазанной глиной стене, как вдруг почувствовал теплый язык, лижущий ему руки. Это придало ему храбрости. «Зверь, должно быть, не такой уж бешеный», — сказал он себе и открыл глаза. Перед ним стоял пес и приветливо вилял хвостом. Дядюшка Карол собрался с духом и погладил лохматое страшилище. Этим он окончательно покорил сердце бездомной твари. Безуспешно пытался он теперь отогнать пса тростью, напрасно швырял в него камни, животное не отступало ни на шаг, оно смиренно проводило его до самого дома, вместе с ним прошмыгнуло в горницу и с бессловесной преданностью улеглось на ковер перед кроватью. «Оставлю-ка я, пожалуй, его у себя, — подумал дядюшка Карол, — всегда хорошо иметь рядом надежного спутника, когда в одиночку идешь через лес или ночью, когда всякое может случиться. Хорошо, ты будешь жить здесь, и звать тебя отныне Плутон». Пес радостно завилял хвостом, вероятно выражая благодарность за красивую кличку.
