Менев уже с трудом справлялся с охватившим его умилением, когда в залу вошли четыре женские фигуры в маскарадных костюмах, олицетворяющие времена года.
Наталья в коротко подобранном платье, украшенная цветами, была весной. Она произнесла свои вирши уверенно и выразительно, в завершение одарив Менева позолоченным рогом изобилия, полным вешних лепестков. Лидия, представлявшая — в наряде аркадской пастушки — лето, положила к его ногам сноп и посулила несметно богатые урожаи. Аспазия — как вакханка с накинутым на плечи мехом пантеры и в венке из виноградной лозы, — преподнесла дары осени. По ее знаку гурьба переодетых вакхантами крестьянских ребятишек вкатила в комнату на четырехколесной тележке внушительный бочонок венгерского вина, на котором восседал маленький Вакх, в то время как малолетние вакханки приплясывали с тирсами вокруг, держа в руках корзинки, наполненные краснощекими яблоками и золотистыми апельсинами. Зима — Алена, облаченная в медвежью шкуру, в волчьей маске и с копьем в руке, — к сожалению, сбилась уже посреди второго стиха. Однако ее симпатичная, вооруженная луками и стрелами свита с лихвой компенсировала эту оплошность преподнесенными Меневу подарками: парой крупных полевых зайцев, одной косулей, мехом лисицы и огромной волчьей шкурой. Последней появилась Зиновия — в греческом хитоне и с позолоченным жезлом в руке. Она вполне осознавала могущество своей радующей взоры красоты, на губах ее играла очаровательная улыбка. Мелодичным голосом, уже с первых тактов завораживающим любого, она продекламировала своего рода эпилог, в котором представилась «Удовлетворенностью» и назвала себя своенравной богиней, которую никогда не найти, если специально за ней охотиться, но тем легче встретить там, где ее никто не ищет.
На щеках Менева уже заблестели первые жемчужинки слез.
— Здесь, у тебя, — закончила между тем Зиновия, — я чувствую себя уютней всего, здесь, где живут такие славные люди, издревле был мой родной очаг, и я тебя никогда не покину.
Менев начал громко всхлипывать. Он не видел уже ни красивой руки, протянутой к нему, ни очень дорогого подарка, который Зиновия подносила виновнику торжества: золотой пепельницы в форме птичьего гнезда, с серебряными яйцами внутри. Только когда все четыре времени года пришли к нему на помощь, протянув свои носовые платки, он, наконец, собрался с мыслями, дважды поцеловал своенравной богине руку и залюбовался подарком, все снова и снова благодарно поглядывая на прекрасную дарительницу.
— Ну так поцелуй же ее, — сказала Аспазия, ласково похлопывая его по спине.
Менев не заставил уговаривать себя, он привлек Зиновию к груди и под возгласы всеобщего ликования расцеловал.
Правда, ликование было все же не совсем всеобщим, у Феофана в этот момент стало как-то тяжело на душе, не потому, конечно, что он завидовал поцелую отца, а потому, что эринии ни на шаг не отходили от него, продолжая хором кричать: «Отцеубийца! Что ты наделал? Из соображений формальной вежливости ты позволил умереть своему отцу, да вдобавок в день его именин!»
После совместного завтрака Зиновия объявила, что настало время отправиться на кухню и подумать о праздничном обеде. Сегодня она размахивала кулинарным скипетром, а Наталья с Феофаном, которому Зиновия под шаловливое хихиканье девушек повязала белый фартук, были у нее на подхвате.
Всю первую половину дня поздралениям конца не было, поскольку один за другим подъезжали гости: сперва дядюшка Карол с патером Поланским, католическим священником из Хорпыни, потом Винтерлих, а под конец — Черкавский с супругой и обоими сыновьями.
Тарас и Софья накрыли стол по предписаниям новой царицы кухни. В центре высился огромный торт, шедевр Адаминко, изготовленный по идее и рисунку Зиновии. Торт имел форму древнегреческого храма, в котором на алтаре из сахара можно было увидеть богиню любви Венеру, перед вратами стояли Церера и Флора, а на фронтоне раскачивались два голубка. По обе стороны от торта находились две вазы с цветами, а подле каждой вазы — по серебряной горке со всевозможными сладостями. Каждая салфетка благодаря стараниям Софьи приобрела совершенно особенный вид. Когда гости собрались к обеду и по приглашению хозяйки дома заняли предназначенные для них места, они сперва долго развлекались тем, что разгадывали намеки, которые Зиновия так остроумно приготовила каждому на его тарелке. Салфетка Менева была сложена в форме домашней туфли, перед дядюшкой Каролом сидел заяц, у Натальи лежала роза, Винтерлих был весьма польщен лирой, которая приветствовала в нем артиста, тогда как белая звезда, положенная перед священником, означала его интерес к астрономическим наблюдениям.
Яства были выше всяких похвал, вино лилось рекой — неудивительно, что разговор за столом вскоре оживился и что каждый чувствовал себя прекрасно и счастливо. Напротив Зиновии сидели Василий, ноздри которого глядели на нее точно дуло двустволки, и католический священник, взиравший на красавицу маслянисто-нежными глазами. Ибо патер Поланский относился к числу тех игриво-галантных духовных лиц старой эпохи, каких сегодня еще можно встретить разве что среди поляков. Он очень благосклонно относился к дочерям Евы и вследствие этого был одет с известной кокетливостью — начиная от короткой белоснежной сутаны и кончая черными чулками и туфлями с пряжками.
Как раз когда все почувствовали, что обстановка за столом достаточно созрела для тостов, Зиновия на минутку исчезла из комнаты. Когда она возвратилась, за ней следовал казачок с корзиной, полной бутылок шампанского.
— Нет, свояченица, — промолвил Менев, — это уж слишком, ты меня сегодня смущаешь.
Зиновия рассмеялась, вино уже пенилось в бокалах, и Черкавский поднялся, чтобы выпить за здоровье Менева. Он сравнил именинника с солнцем, его супругу — с луной, остальных членов семьи — с планетами.
— А тетя?.. А что же Зиновия?.. — раздались голоса со всех сторон.
— Она — чудо небесное, ярчайшая комета, на короткое время явившаяся нашему взору, чтобы затем, увы, снова скрыться с нашего горизонта.
— Браво! Браво!
Теперь языки развязались; бокалы, сталкиваясь друг с другом, звенели и быстро пустели, наполнялись и снова осушались. При каждом тосте снаружи грохотали легкие мортиры, по указанию Зиновии расставленные Мотушем во дворе. Вскоре французский нектар более или менее сильно ударил собравшимся в голову, даже дамы развеселились, и двоюродная бабушка — пуще всех остальных.
— Ты не знаешь, зачем патер Поланский носит башмаки и чулки? — шепотом поинтересовалась Аспазия у свояченицы.
— Потому что он очень гордится своими икрами, — хихикая, предположила Лидия.
— В мое время, — сказала, посверкивая глазами, двоюродная бабушка, — любили и умели развлечься. У нас в Варшаве был один аббат, который щеголял в похожем наряде. Чем это кончилось? Однажды графиня Потоцкая побожилась, что чулки у него на толстой подкладке, и дамы мигом превратили его икры в две подушечки для иголок. Бедняга потом весь вечер расхаживал точно дикобраз, так ничегошеньки и не заметив.
Наталья, которая беспрестанно хохотала и целовала Зиновию, не усидела на месте и тотчас же изъявила готовность проделать с капелланом аналогичную шутку. Она как кошка незаметно подкралась к нему, зажав в пальцах иголку, и молниеносно опустилась на корточки. Раздался вой, и злополучный капеллан вскочил со стула, точно его ужалил тарантул.
