Меня страшит, что вы всегда шарите по мне руками, как раз когда мне хотелось бы уютно устроиться внутри себя и поблаженствовать. Вы и ленивы, и проворны одновременно. Просто смотреть для вас мало с тех пор, как вы открыли своё тело. Теперь вы хотите изъять и чужое. Понятия не имею, кто вас этому научил. Вы есть только потому, что есть я. Ага. Как если бы вы были врачи, которые возились бы со мной, вливали в меня жидкости, которые бы меня разлагали, но у меня за это вы отнимали бы основную пищу, которая вам нужна для какого-то варева в ваших котелках, заваренного против меня. Я растворяюсь и исчезаю под вашими ручками, как вы того хотите, — или нет, вы хотите в следующий раз снова иметь меня под рукой, но, представьте себе, того же хочу и я. Раствориться и исчезнуть прочь. Вы хотите быть только увлечёнными. А я хочу быть увлечённым далеко, как можно дальше! У меня есть некоторая привязанность к этой неприятной ситуации, в которую я то и дело попадаю: под ваши ручки, которые меня щекочут, поглаживают, треплют и в конце концов рвут на мелкие кусочки и потом сметают в кучку. От этого мой аппетит странным образом растёт и снова возвращается к вам. Как будто я хочу быть стёртым с лица земли. Исчезнуть, прекрасная обязанность исчезнуть! Вы всегда только кричите: сюда, снова сюда! К ноге! Командуете мной, как бабой. Нет уж, командное место занято! Мной! А ваше — вами, сестрицы! Моё — мной! Взгляни на свой живот, Герти, он даже от бега не исчезнет, а ведь хорошо бы было бегать вместе, мы могли бы быть вместе, но не должны. Мы сохраняем минимальную дистанцию. У твоей фигуры есть проблемы. Посмотри на свои бёдра, они тебе не подходят, их надо придвинуть к тебе поближе, с каждой стороны сантиметров на пять. Итак, Герти, ты совсем ничего не хочешь, или, может, дать тебе хоть пальчик, которого, собственно, и хватило бы? Ты запросто можешь сказать об этом вслух. Скажи мне это громко и отчётливо, если ты меня хочешь! Спокойно. Теперь буду говорить я. И я буду говорить как женщина. Я тоже хотела бы высказаться, раз уж мне приходится всё это записывать, ведь сказание и несказанное тоже по нашей части, неотъемлемо от нас, наряду со всеми этими взмахами ресниц, и облизыванием губ, и откидыванием волос, которыми мы, женщины, что-то хотим сказать мужчинам, всегда одно и то же, и они уже это знают. Они слишком заняты, чтобы тратить время на разгадывание наших желаний, а денежные траты им не по карману. Мы, женщины, всегда хотим одного и того же. А потом мы хотим этого ещё раз.
Некоторые женщины, явно по злобе, очень жестоки, когда берут, и ещё беспощаднее, когда дают. К ним лучше не поворачиваться спиной, иначе они ожесточаются и сокрушают вас собой. А если не удастся, то прибегают к помощи аргументов. Но эта женщина была и остается мягкой и податливой. Она тает. Или она тверда, чтобы ранить кого-нибудь? Её соки населены низшими организмами, и даже их она терпит, мелкие трихомонады, которых она подцепила от жандарма. Во всём прочем он скуп на подарки. Доктор прописал ей что-то против этого, но вам следует пролечиться вместе с вашим партнёром, только тогда вы расквитаетесь с болезнью. А он отказывается. Он не хочет квитаться, он выписывает квитанции на штрафы. У него нет симптомов. Господин Яниш, такими вещами не шутят. Иначе вся ваша женская рота будет получать от вас одно и то же, а вы потом от них, если уже не получили, ха-ха. Жандарм ничего не чувствует. Может, он принадлежит к приматам, а? Что же он вообще чувствует? Не протаранить ли его на мотоцикле? Двинет ли он хотя бы челюстью? Женщина говорит ему, что это может плохо сказаться на нём позднее, что он уже сейчас заражён и заразит её снова, после того как она пролечится. Ах, да что ты, ничего на мне не скажется. Я зверь. Вынь из женщины душу, и можно будет забирать и всё остальное. Эта женщина не только дверь держит настежь, она и указатель выставила, который никому не нужен; просто теряешься, когда она смотрит на тебя так, будто обрела вечное блаженство, какое может обещать только Бог, а ему для этого пришлось дать себя как следует пригвоздить; это блаженство женщина обрела в этом мужчине, едва он возник в проёме двери. Поскольку она повернулась на нём, нет, не дверь, та повернулась на петлях. Иногда жандарм в ярости готов был убить эту женщину. Вот она выгуливает через всю деревню свою гордо шествующую за ней претензию (разумеется, к нему!). Когда он с ней только познакомился, дело было так: она стояла перед ним на дороге у своей машины, словно с неба свалившись, немного вспотев, оттого что спешила, хотя всю работу спешки проделывала за неё машина, и виновато смотрела на него, готовая отныне принимать счастливый вид только при виде жандарма, не в силах глаз от него отвести, но внутренним взором при этом вытягивая из него член, который всё отчётливее прорисовывался внизу, с тем чтобы с единственной фразой — я люблю тебя — прыгнуть ей прямо в руки. Жандарм всё это время лишь с трудом сдерживался, чтобы не ударить её в лицо. Реклама, которой он её завлёк, была написана несколько заносчивым шрифтом на брюках жандарма (цена там не стояла, цену спрашивайте в магазинах). И теперь он должен снабжать её этим товаром каждый день, лучше по несколько раз. Органом, у которого такое милое, розоватое, лоснящееся лицо и который так ей нравится, что она уже не хочет выпускать его из рук. Она для этого мужчины дозрела и подоспела в жилищное товарищество, эта женщина, которой было разрешено пожизненное проживание. Но собственность всё-таки лучше. На это ухо она ещё глуха, но всё же поворачивает голову в его сторону. Затем последовала перестройка домовладения, приложилось и всё остальное, по её собственной инициативе, — а мебель хотите? А хотите меня саму в придачу для выставления на витрину? — да, конечно. Это лучшая возможность выставить её, какая только может быть. Этот дом вы получите лишь в том случае, если примете в подарок ковёр и всю обстановку. В противном случае вы потеряете всё, и вокруг вас воцарится тишина, потому что вам придётся ночевать на природе. Вы что-то услышите, только когда явятся другие дикие звери, волки, но будет уже поздно. Мужчина и так боится волков, а тут ещё банк то и дело напоминает ему о страшном дне расплаты, dies irae. Простотой и целеустремлённостью своего поведения он, наверное, обязан банковским обязательствам. Эта женщина, когда разгорячится, способна проникнуть в тебя через все поры. Приходится плясать под её дудку, этой претенциозной дамы, которая в итоге берёт всё, что может взять, не глядя, хоть и протестует и говорит, что хочет больше. От неё всего можно ждать. Если её включишь, то уже не успеешь вовремя выключить, и вот она уже кипит от любви и вожделения к этому дивному мужчине, — милый жест, вы не находите?
Я могу сейчас остаться дома и попросить маму приготовить мне гуляш, и что такого. Дома я могу заказать себе всё что захочу, но у вас, женщин, которые пытаются быть неумолимыми и ничего не прощающими, желания можно читать прямо по глазам, пока вам их не исполнишь и снова не окажешься пригвождённым, пока тебя не спрячут доски гробовые. Иисус, как говорят, был в таком же точно положении, вывешен на кресте, в галерее «Голгофа», знаете, где это? При этом знаю я вас, женщин, как облупленных, вдоль и поперёк, почти как Бога. Всё одно и то же. Поэтому я удовлетворяю себя сам, начиная со среды. В тот день я открыл в моих многочасовых неусыпных бдениях совершенно новый метод для этого. Должен признаться, иногда я никакими силами не могу засунуть в вас свой орган, не выходит. Вернее, не входит. Я всякий раз страшусь этой процедуры, признаюсь, иногда этот страх просто непомерный. В силу профессии я имею доступ к жутким картинам раздавленных или, на выбор, обгоревших тел, которыми когда-то кто-то тоже любовался, я допускаю это, но теперь их форма, поневоле, кончилась. Я думаю, не только мне втайне нравятся такие картинки, и я каждое утро непроизвольно учуиваю их тонкий, милый сердцу аромат. Наверное, в нас это заложено. Тогда это для меня хороший день. Охотнее всего я бы нежно ласкал эту разодранную кожу, это размозжённое мясо. Я вам скажу, моя мать в конце жизни так болела (говорил жандарм женщине, обрамлённой своей водительской дверцей, несколько недель тому назад, женщине, которая уже через три минуты страстно желала выйти за него замуж. Можно закончить университетский курс языка, а такого мужчину так и не заполучить, она это знает. Он ведь всего лишь сельский жандарм, он, конечно, будет польщён её интересом и так далее, всё надо называть своими именами, подписывать и раскладывать по полочкам), так болела моя мама, вы такого никогда не видели. А несколько недель спустя эта женщина уже обожествляет его и сама заболевает от любви, поскольку он не может защитить её от себя самого. Она вцепляется в себя, как утопленник в воду. Ничего не помогает. Он может вить из неё верёвки. Всё, что вы читали об органах, всё объединяется в этих жертвах дорожного движения, только, к сожалению, эти органы не те, то есть органы-то те, но места, которые они заняли, не те. Может, мне специально бросили их на асфальт для пира? Я спрашиваю, потому что они мне очень нравятся. Кровавое месиво. Человек — дерьмо. Зато для этой женщины человек стал божеством, не вообще человек, а этот один, которого она любит. Это форма поклонения, как в церкви, форма подчинённости во всём, которой она хоть и упивается, как добрым старым вином, но которая становится всё более опасной. Вот уже и осколки стекла во рту и в горсти. Обожествление хорошо, когда надо, чтобы расступилось море и сила отношений удерживала его лет двадцать, чтобы за это время сотворить себе образ человеческого моря, что Бог в принципе запрещает. Только Его образ имеет силу. Только Ему дано отмщение, только Он и воздаст. Ведь время не стоит на месте, неизбежно является кто-то другой, женщин много. Если отношения не держат, то гибнет тот, кто сдался. Или уходит в новые отношения, которые длятся уже до смерти. Послушайте вашего домашнего врача или аптекаря или прочитайте инструкцию по применению лекарства ещё раз, но внимательно, прежде чем заказывать то, что вам, может быть, совсем не подойдёт! Но жандарм знает и другие тела. Он может представить их себе в любую минуту, когда хочет. Они с лёгкостью слетают с его губ. Он говорит так невинно, будто сам себе давно всё простил, но что именно? Женщины не знают, как он опасен на самом деле, а если бы знали, они бы ещё отчаяннее правили к его мощным, немного приземистым телесным утёсам, выбрасывались бы на них, пока их утлые челны не сломаются об их сопротивление, которого они не заметили, поскольку оно было скрыто глубоко под пучиной женщин. Они так и норовили представить его своим подругам, этого мужчину, даже своим матерям, даже если те переселились на Мальорку или в Бали или вообще в лучший мир. Но жандарм чинит этому препятствия, особенно он чинит их у этой женщины и у Габи. У них обеих. Они — его проблемные дети, он с ними замучился. Он очень скрытный. Но они всё равно уходят от него премного довольные, жандарм утешает своих клиенток, после утех, чаще всего по воскресеньям пополудни, когда он уходит якобы на занятия для алкоголиков в добровольной пожарной дружине, и женщины, свежепомытые и аппетитно нежные, подают себя на стол тёпленькими, посыпанными сахарной пудрой их нижнего белья, а потом без всего, прикрыв ладонями грудь (как странно, что все они прибегают к этому жесту, непроизвольно, как будто жандарм у них там чего-то сглядит или сглазит. Поскольку видит их насквозь. В чём-то, видимо, они ему не доверяют), снова сползают с кухонного стола или с софы. А мне всегда приходится стоять, нет уж, я вам не еда, говорит жандарм Иисус своим поклонницам Марии и Марфе и своей раскаянной Марии Магдалине и вообще своему народу, заключённый как есть в свою клеть, окружённый ореолом (нет, не зря его зовут Йорг, как говорят в наших местах, только потому, что уважают его). Я всегда тот, кто ест, и вот вам, пожалуйста, тело моё, возьмите и ядите, хоть подавитесь, понятия не имею, что вы в нём такого находите. Я в нём ничего особенного не вижу. Я беззастенчиво говорю этой женщине, которая радоваться должна, что я вообще к ней пришёл и что-то говорю, только ради доверия, иначе она не пойдёт на это. Например, Габи, ты её видела хоть раз вблизи? Шестнадцать лет, майка, джинсы, курточка с воротником шалью и чёрные штиблеты, больше ей ничего не надо, чтобы выглядеть соблазнительной. Что ты всё время красишь губы такой яркой помадой, Герти? Думаешь, это красиво? Мне, например, не нравится. А вот лохмотья, которыми ты обвешиваешься, чтобы под ними не так всё было видно, пожалуйста, они мне абсолютно не мешают. Но и проку от них тебе никакого. Их тут же приходится снимать, они с вашего брата слетают первыми, и очень быстро, ведь вам лучше знать, в какой последовательности вы это на себя напяливали. Только при покупке новых тряпок и туфель вы ещё быстрее, чем при раздевании. Я железно уверен, она по мне тащится, Габи, как ты думаешь, Герти? Так и хочется её съесть, такую сочную, прямо из упаковки. А ты подождёшь пока на лестнице, Герти, я говорю это не со зла, просто так удобнее: лучше тебе переждать на лестнице в подвал. Это тебя немного остудит. Это тебе на пользу. Да-да, она тоже твоя, эта лестница, я знаю. Но там тебе никто не помешает, ты же не любишь, чтобы тебе мешали.
