Один из лыжников падает и остается лежать. Сернокисточники прерывают свою работу, приносят мешок с известью и засыпают ею упавшего. Молодая женщина с ребенком снимает свое летнее платье, надевает дирндль
[6]
и приносит поднос с пивными кружками. Ребенка она тоже кладет на поднос, а сверху наваливает собранную грязную посуду.
Молодая женщина
(выполняя действия, описанные выше):
Этот ребенок — Нечто. Если бы он однажды стал ничем, у меня были бы возражения против его будущего, но невозможного счастья. Прежде всего, я не дала бы министерству транспорта выдать ему разрешение. Я могу радоваться тому, что мне можно не беспокоиться за него. Он имеет право жить! Я тоже имею право! Он здоров! В его теле замерли маленькие косточки, готовые к прыжку, чтобы воскреснуть карьеристом, гимнастом и прыгуном. Я спокойна, и я успокаиваю его. Я ведь угасну. Какой был бы смысл экономить? Мои шаги основательны. Весело и вечно в думах о завтрашнем дне я наталкиваюсь на себя, забрасываю свою удочку, и мелкое животное на моем крючке светится тусклым светом. Тонкая леска передо мной становится дорогой. Я нахожусь в самом центре работы, я — созидательница. Свободную автобусную остановку умелому! Я — вмешательство в чужую жизнь после долгих лет духовной полноценности или, по меньшей мере, посредственности. Мне нужно вмешаться, вы слышите?! Есть два вида отупения, потому что есть и такие, которые достигли какого-то уровня, в конце-то концов! Они носили головные уборы, тщательно надетые на них учителями. Обратите внимание на разницу в состоянии духовного инвентаря у этих двух видов! Разница примерно такая же, как между беспорядочно валяющейся кучей камней, которых еще не касалась рука ни одного скульптора, и руинами разрушенного здания! Последнее хранит память о меркнущей синеве духовной ночи. Этих предпоследних людей мы можем сохранить как вечный вопрос памяти: чего еще нам будет стоить их отопление, их освещение и вентиляция? Других же — абсолютных полноценных идиотов — их мы поедаем, эту скверную, сырую пищу, заваленную ломтями действительности. Мы — гурманы сырой жизни. По крайней мере, мы избавляем их от необходимости умирать еще до рождения! Мы, плодовитые матери, можем это. Мы вырываем их, не осознающих себя, но сознательно сделанных, из себя. Им нельзя стоять на нашем полу. Иначе они всё закапают собой, весь ковер до самого пола! Под их мохнатыми шапками могло бы быть что-нибудь получше огромных, но мертвых курчавых голов! Целые поколения воспитателей рядом с этими никчемными существами действительно устарели! Потому что нельзя покидать зал ожидания своего Я. Здорово быть с собой и оставаться там! Это просто никуда не годится, что эти люди могут смотреть телевизор в каждом бывшем соборе! А рядом медсестры надувают губки и отключают дыхательный аппарат. Мой ребенок здесь — вот взгляните — духовно жив, как свежерасщепленный атом, он не обременяет собой человечество. Только меня! Этот ребенок не должен учиться отказываться. У него есть будущее, которое я отмечаю крестиком в торговом каталоге и, мелко нашинковав, тащу ему. Простое стало еще проще. Ребенка, который ничего о себе не знает, можно прикончить. Этот отказ от жизни ничего не требует! Наоборот, этот отказ кое-что дает! Вместо него сейчас может жить другой. Мы должны научиться защищать ландшафт от себя. Оставаться здоровыми! Оставаться здоровыми! Расти, как ели! Запрещать себе нездоровое! Хранить себя в сберегательной кассе! Снег! В городе он становится грязью, усиливая иллюзию бесприродности. А покрытое росой утро хранит нас. Что может принести день? Экскурсию — это повторение того, что отпугивает других? Путешествие — подражание тому, что заставляет нас смотреть, не замечая других? Туда, где мы садимся и заедаем наши разочарования, а вид на что-нибудь может снова нас исцелить? Прибытие длится долго. Мы — домашний скот для самих себя, потому что в себе мы дома. Бытие есть товар жизни. Мы погашаем на кассе свои талоны на скидки. Печати погашения глубоко отпечатываются в нашем сознании. Нас можно узнать по тому, что нас окружает, сияющие белые стада, чье молоко охотно раскупают. Мы не можем быть реальнее, чем настоящие знаки прошлого по телевизору. Они всегда предшествуют нашему приходу. Мы хотим наполнить бак свежестью! Струю, льющуюся из нас, охватывает наша собственная большая рука. Наше вымя набухает. Нашу продукцию можно переносить. Сами мы непереносимы. Мы пьем из себя. Мы хватаем товар только с нашего собственного склада, который упрекаем: он мог бы наполняться не ядовитыми отходами, а чувствами. Но чем мы забиваем его вместо этого? Людьми, которых мы не заказывали и не хотим иметь. В нас живет душа, она познает себя в автомобиле среднего класса, но никогда нас не догоняет. Там, где мы когда-то жили, мы подставляем под себя целое ведро света, чтобы светиться самим. И вот: на этот раз нас не заметили вовремя при обгоне, особо отличились любезные встречные. И тогда даже ярлыка с инструкцией по стирке не останется от белых мягких изделий наших тел. Но сейчас день. Мы знаем о наших счетах. Мы покоряем Природу, требуя дать нам то, что мы хотим, хотя она отдает это добровольно. Мне, как деве, нужен этот ребенок. Я — бездна, посмотрите, как я выхожу из своих берегов! Я — самка дракона, я развернула крылья. Я полна честолюбия и говорю, как мать, устанавливающая своим взглядом и своей рукой пределы видимого. Я создала кое-что, что было мыслимо и теперь мыслит само. Едва ребенок отправится в путь, его берега тут же останутся позади. Я машу ему вслед, но он удаляется от меня. Мне кажется, будто еще недавно я кормила его. Ребенок знает о себе и имеет право. В отношениях со мной ребенок незавершен, но он может себя ощупать и постичь. Он беспрестанно хватается за себя, проверяя, висит ли еще на нем новая спортивная сумка с теннисной ракеткой, эта рубашка новорожденного. Он живой. Но как сегодня дела у Природы? Она уже почти дотащилась до нас по подъему. А здесь ее ждем мы с транспарантами и транспортными средствами, чтобы объявить ей о перенаправлении в природный парк, где она должна стать ручной — мы, люди, спящие в палатках, и находящиеся в сознании лишь отчасти. В данный момент у нас нет никаких желаний. Мы идем наилучшей дорогой, чтобы основательно и быстро выбраться из забвения. Однако заказанные министром внутренних дел жандармы, которых устанавливают на маленькие машинки и таким образом оставляют в шатком положении, так долго стреляют в нас резиновыми пулями, что мы радостно спрыгиваем с экранов, как мячики, и поднимаемся как раз на восходе солнца. Мы — происшествие, и мы происходим. Мы — занавес, и нас задергивают перед нашими собственными глазами.
Двое сернокисточников
Теперь уселись на сделанной ими лыжне. Они отрезают маленькие кусочки от спортсмена, засыпанного известью, и с аппетитом жуют их. Пьют пиво из кружек, взятых с подноса матери, утирают рты рукавами своих курток. На экране унижают людей в старомодной одежде.
(Они говорят по очереди, то с набитым ртом, так, что многое нельзя разобрать, то уже проглотив кусок. Говорят с заметным деревенским акцентом, точнее — по-деревенски звучно и сочно):
