Возникает подозрение, что здесь были перепутаны разные системы, но они природные, а может, и питательные, а то и Станиславского, если вспомнить, что исполнители главных ролей уже не живые, и поэтому письма могут доходить до них с большим опозданием, а то и вовсе не дойдут. Молодой мужчина между тем тоже был отложен в сторону, вляпался в слякоть своей одежды и испачкался в ней. Плоть Гудрун нисходит на него, словно вода, он плещется в этом пруду, его игрушка прыгает по волнам, храбро ныряет в глубину и опять выныривает. Но не мешало бы сперва исправить респираторную симптоматику! Поднимается ветер, но стебель молодого человека не опадает в палую листву. Вынырнувшая, словно косуля на поляну, рука зондирует почву, теребит взъерошенные волосы на холмике Гудрун, пощипывает их, мы видим всё с его, мужчины, колокольни, хотя с неё больше нет никаких видов на будущее, дорожка его подошла к концу. По-свойски грубо говоря, в продаже завалялась на полках пара солнечных лет, которые теперь взойдут на венерин холм Гудрун и пропашут борозду, придётся ей поплатиться ещё несколькими волосками. Их раздувает большим выдохом, который в неё вдули, наружу робко показалась круглая головка и втирается в доверие к мясистому, но всё равно необжитому переулку, ведущему в Гудрун: её строение осмотрят снизу доверху, потом белый охранник с побагровевшей головой встанет у входа, бургомистр единоличного хутора, где отбивают мясо. Этот молодой человек хочет видеть, где и как здесь сложены живые ткани, чтобы потом, после утюжки, снова сложить их в том же порядке.
Эта плоть — не простодушный мёртвый, тут не поймёшь, в каком состоянии она хотела бы пребывать, — в возбуждении или в покое. Нам-то одинаково хорошо всё, что это конченное, изрубленное в фарш мясо подаст на стол и пробудит к жизни. Молодой человек хочет эту бедную студентку ещё раз пять распять и поворачивает её к себе лицом, раскатывает губы и закатывает рукава. Как ощетинившийся зверь, который хотел задрать свою лапу, а его оттаскивают в сторону. Но он ещё успевает схватить за чуб свой кусок мяса и заглотить его, а что упало, то пропало. Опавший член с кровью отрывает от себя её тело, ему жарко — воздух! — тело больше ничего не делает, оно покоится, как природа, но его локомотив, этот аппарат, окутанный белым паром, тянет и тянет мясо по дороге, по которой давеча уже тянулись эти людские толпы терпеливо, хоть и нестерпимо. Мы бы захлебнулись в витаминах, как салат, если бы не сжигали эти витамины в сексе, обжигая заодно и пальцы. И почему нам так приходится носиться со своею плотью? Даже с малой толикой плоти! И весь сыр-бор из-за того, что выеденного яйца не стоит! Молодой мёртвый бросает это внутрь женщины почти небрежно. Он налегает на свои петли, дверь в Ничто, которая больше не узнаёт собственного входа. Тело раскачивается и хлопает, как створка на ветру, а потом с грохотом захлопывается. Немцы тоже непрестанно ищут нового господина, поскольку сами не знают меры, в которую все сообща хотят набиться. Никакие Бото, Мартины, Курты, Герберты и Гансики окончательной чистоты и смыва не отмоют их теперь от мёртвых. Притом, что нас уже не раз разглядывали на просвет, чтобы увидеть, не пристало ли к нам что-нибудь. Хоть мы и отлёживаемся после наркоза: нашего происхождения по нам больше не видно, мы явились прямо из стиральной машины, вот только гашёной извести туда не подсыпали, мы надеемся добиться большего эффекта от калгонита. Нам ведь и наша вода жестковата для меховой подкладки домашних шлёпанцев.
Гудрун Бихлер, вздрогнув, просыпается. Она лежит, смятая, как бумажный носовой платок, в коридоре, в тёмном, пыльном углу, рядом с дверью в туалет.
Снизу слышны голоса приходящих домой постояльцев. Весёлый, полный ожидания собачий лай. Скоро будет еда, заправская закуска, вот именно! — мясо не всегда наш противник, подлежащий истреблению, иногда, под настроение, мы рады и ему. Слюнки текут у Гудрун изо рта. Джинсы лежат рядом с ней. Её лобок распух и вырос размера на три, мохнатая гора, в которой, кажется, кого-то потянуло на мясное, нет, скорее на рыбное. Резкий рыбный запах распространяется, работая локтями, это мозг костей, который из них вытек, семя святого духа. Кость, которая в этом месте бывает особенно прочной, должно быть, надломилась, пришлось забивать молотком направляющую спилу, чтобы перелом сложился. К сожалению, ничего не срослось, хотя были введены две сакральные палочки и закреплены болтом. И в половых органах Гудрун опять открылась рана, которая сочится соком и землёй. И рот её по-детски скривился в жалобном плаче. Должно быть, её пронзило копьё или что-то похожее, молодая женщина со стоном прижала руку к трещине между ног.
Головы дичи, напротив, были полны легкомыслия, в родных стенах терять нечего, раз уж смерть откинула тебя на них своей лопатой. Снизу, из кухни, доносятся громоздкие шумы. Что-то волокут, возможно половину свиной туши для приготовления ужина. Снаружи на садовые столики поданы напитки, они ещё стоят на солнце, Гудрун это видит, тяжело подтянувшись к подоконнику. Ниже пояса она нагая, ноги будто отнялись и перепачкались жирной землёй. Срамные губы широко раскрыты, и оттуда капает на пыльный пол. Но ничего с ней не случилось, все жемчужины в короне целы. С трудом, будто цепляясь за поручни, ограничивающие её жизнь, женщина поворачивается, ей уже легче. Она ищет свою комнату и не знает, какая дверь её. Она прижимается к стене, поднимает джинсы и прикрывает ими срам. Тело несовершенно по сравнению с тем, что в нём живёт Гудрун распахивает дверь в свою комнату, которую она в конце концов нашла, как она считает, — но разве это её комната? Неужто всю мебель, которую она и раньше-то не узнавала, снова переставили? Что-то, видимо, хочет, чтобы она, в знак того, что сдаётся, стукнула в пол, будто приглашая кого-то занять то милое местечко, которое она уступает. Как это делают спортсмены в состязаниях, когда хотят, чтобы в последний момент от них отстали. В следующий раз дверь откроется, и явление подтвердится. Чего изволите. Чай или кофе? Да, с тёмной гущей, как давно засохшая кровь.
ВЫСОКИЙ ТИХИЙ ШУМ прошелестел в вершинах, согнав всех туристов в укрытие. Лес отряхнулся и дал о себе знать из сосен, елей и лиственниц; травы слегка дрожат, как в ознобе. Ненастье хорошо смотрится на природе — где ещё оно может добиться такого внимания к себе? Люди спешат туда и сюда. В гостинице происходит всеобщая жеребьёвка, пока ястребы и канюки вычерчивают на большой высоте сложные трассы. Тяжёлые горы разворачиваются лицом к людям, которые позднее, за кофе, захотят их увидеть. Горные ботинки мощными пинками выламывают камни, за стенами грохочет, там выдвигают новые кулисы, быстрота и натиск, буря и шторм с порывами больше сотни километров в час на широких экранах. Постояльцы хотят совершить переход к другим удовольствиям и становятся все менее сдержанными, чем днём. Окна распахнуты в сторону ровной земли, низкое солнце бросает свой проекционный луч на стрекозиные крылышки стёкол, герани в горшках загорают. Экскурсанты, со своей стороны, сложили крылышки и шутя устремились, голодные и жаждущие, с лесной дороги в тенистый сад пансионата.
А мы, наоборот, углубляемся в горы, мы одни устремляемся против потока, которому все эти существа проигрывают в спуске и спешат нам навстречу, оскалив хищные зубы, туда, к альпийским дорогам, освещенные, словно святые, ореолом вечернего света, который раскрывает нашу суть; и так мы добрались и до Эдгара Гштранца. Скрюченный, как раненый муравей, Эдгар проснулся. Он ещё помнил, что спускался со своей альпийской доской на роликах и встретил группу походников, которые шли ему навстречу. С тех пор он больше ничего о себе не знает. Его будто стёрли с его пути: как будто он был призван повернуться к лесной почве лицом, чтобы опереться на неё. Когда Эдгар теперь встал, протирая глаза, у него было такое чувство, будто он покинул и своё тело. Только спортивный снаряд он всё ещё крепко сжимал, эту альпийскую стиральную доску, которая поражает землю; куда она ни покатится, там земля потом ободрана, и всё это сделано лишь тенью имён, нанесённых на эту подставку. Наши мёртвые оголены, потому что их покровы были разъедены слишком острым новым моющим средством! Эдгар прижимает к себе доску, свой неэталонный прибор, который, кажется, готов его принять лишь когда он покинет своё бренное тело. Тут же последовал скоростной спуск, в котором этот неистовый, быть может, снова вернётся к жизни, догонит сам себя, если поторопится, — ведь даже свет замирает, словно вмороженный в вечную мерзлоту, и не может вырваться из своего источника, а уж время Эдгара подождёт. И не успеет он оглянуться, как его суть уже далеко и удаляется вниз (тогда как Эдгару приходится остаться) — мужская сборная, выступающая против клуба «Логос», — с опущенной головой и покрасневшим затылком.
