Мускулы его в изнеможении обмякли, как будто и он внезапно опорожнился. Как будто один, ещё в прыжке, на острие воздуха, вскрыл его, чтобы докопаться, нельзя ли и в нём что-нибудь посеять. Но, к сожалению, под спортивным комбинезоном стало уже слишком тесно. Молодой человек сошёл к нам вниз, а перед тем, на лугу, он даже преподнёс нам себя! Мерцающий родовой жезл Эдгара был подчинён другим, невидимым силам, когда он излился на почву земли. Этим мужчинам, кстати, кажется, понравилось, хотя они не обязательно хотели бы повторения. Они хотели самого Эдгара! Был ведь у них один, умерший, но воскресший, один, чья кончина была основательно подпорчена его возвращением, и теперь уж они его не скоро отдадут. И Эдгар разом понял: он есть некое промежуточное хранилище для чего-то, что ещё грядёт, чтобы основательно ввести в мир смерть. Опасный товар, для которого не хватит никаких спецсвалок. В бюджете общины не предусмотрено собственной спортплощадки. Даже собственного воздуха для дыхания Эдгар больше не может ухватить, его становится всё меньше, он уже отчаянно разрывает окружающий его воздушный чехол и раскрывает рот в мучительных судорогах. Группа людей перед ним распадается на составные части — там рука, едва заметная, растёт из туловища гораздо ниже обычного, у того писуна одна нога непарная другой, а у третьего, кажется, обе ноги левые? И ещё в разных ботинках! На какой свалке он их подобрал? Уж не на той ли, куда складывают ношеные вещи вместе с их хозяевами? Эта группа из трёх мужчин, эта тройка, троекратность (триединства в них, сдаётся мне, нет), кажется, всё-таки каждое мгновение хочет оставаться нераздельным целым, подобно большой колонии подгнившего домового гриба, который только пшикнет, если на него наступишь, я уже говорила: как «дедушкин табак» — в колонну трухлявых грибов, которые рассыплются в труху! Заветренный биопродукт, давайте присмотримся к нему, воспользуемся срочной глазной службой! А куда подевался Эдгар? Словно струя из гораздо большего шланга, он загремел в серёдку этих полуготовых-полуконченных людей и управился с ними. Они только брызнули во все стороны. Убийственная доска Эдгара пригвождена к его стопам, и он, может, был настойчиво призван к своему акту освобождения, как знать. Мы, его большие фаны, ликующе приветствуем его с обочины дороги: классный парень, как он давеча стеканул вниз! Мужчины, которые хоть раз были отцами, дивятся на него: они сами когда-то были такими, жаль, что он не их сын. Что касается нас, то никакой вопрос больше не остаётся открытым. В закрытом бассейне соседнего посёлка мы сможем позже, вечером, пропустить за него пару-тройку кругов!
Немолодые походники, впрочем, тоже принесли с собой каждый по доске, дело чести. Но использовали эти дощечки не по назначению, уроды. Природе иной раз требуется грубое кайло, чтобы она покорилась, а под рукой не всегда оказываются ледоруб и верёвка — зато дощечка для закуски, такую каждый может прихватить с собой. Что едят эти поблекшие лица, у одного даже рта больше нет? Да и вообще: они так разболтались в своих каркасах, что больше ни один член не попадает в другой. Старые пердуны! Они едят своими собственными пальцами, и — нет, не может быть! — едят свои собственные пальцы. Да, и впрямь, когда они наконец раскрылись нам навстречу, это видно: они врезаются своими складными ножичками в самих себя, отрезают свои собственные пальцы и поглощают их. Они снова забирают себе собственное мясо и, для лучшей сохранности, прячут его поглубже, съедая его. Мы здесь ни в чём не отклонились от правды. Это никакая не спекуляция: эти походники едят самих себя! Они грызут так, будто самих себя хотят отогнать от себя и укрыть в безопасное место. Ещё и пьют при этом, кружка стоит чуть поодаль, на ней нацарапана монограмма, имя её прежнего владельца, который её, хоть и не лично и не конкретно, но всё же завещал университету города Граца, чтобы студенты могли изучать по ней горькие лекарства. Имя вымершего рода выгравировано старонемецким шрифтом, который за это время был захватан и поистёрся от бесчисленных рук, чтобы этот именитый род в именительном падеже, начинающийся на букву J, альфа и омега в одном флаконе, мог найти своего главу, если эта глава вдруг кому-нибудь снова понадобится. Иисус ведь тоже был рода человеческого, мы об этом не забываем, он звался и выглядел как урождённый, хоть и был происхождения неродовитого. Его отцу можно только посочувствовать, но я лично в это не верю.
Этот мёртвый череп предназначен в качестве учебного пособия для одной высокой (хоть и не самой высшей) школы, где учатся раскладывать людей и вкладывать в их душу семя разумного, доброго, вечного и ещё тому, как извлечь высшую пользу из больничного листа. Польза этих гравированных черепных костей на мед. факультете университета города Граца, безусловно, была бы велика в качестве поучительного примера. Если бы этому университету сдавали менее значительные предметы, он бы их и не принял. Молодёжь должна иметь возможность исследования. Кое-кого забивают или заколачивают, если не удалось провести вентральную дислокацию, сзади, где мужчину не отличишь от женщины. После спокойного общего наркоза их опускают на кушетку. Так студенты-медики гордо выступают по арене, по анатомическому театру, каждый грациозно извращает шею и закидывает голову. Зимой они вострят лыжи, а летом их взгляды обращены в сторону массовых заплывов, поскольку живое можно опознать только по тому, что оно (ещё) движется. Взгляды пристают к ним, но стоп: теперь я вижу, что убеждения им не пристали. Единственное, что пристало, так это грязь, но грязь не сало, высохло — отстало. Что вы на меня так смотрите, я-то здесь причём? Любознательные глаза молодых людей, которые должны по этому черепу хоть чему-то научиться, чего по нему в буквальной форме не прочитаешь, сейчас поглядывают на мёртвого, которому когда-то принадлежал череп, исподтишка, по меньшей мере свысока, но ему от этого ни холодно, ни жарко. Они же ещё учатся. Где скрываются нежные задние ножки, где прячутся вены истории? Ничего они не прячутся. Всё идёт вперёд, поскольку никто не отваживается не делать того, что происходит. Несмотря на это, хорошие, лучшие и отъявленные всё ещё готовы зуб дать, сегодня этот, завтра тот. Чтобы вцепиться ими и направить ход истории в нашу сторону, подогнать его прямо под наш прицел. А уж мы пальнём.
Один походник уже подошёл к Эдгару на целый шаг ближе, он был когда-то скорняком и теперь хочет протянуть молодому человеку его окровавленную шкуру, которая была когда-то согревающей и мягкой, в качестве упаковки пакетов (упаковка семейная, поскольку у походника тоже была когда-то семья), — так, один есть! Один на поле брани, которую всё ещё продолжают жертвы применения инсектицидов, вот только кого они бранят? Непременно хочет наступить вечер, и тут же выбегут на поле игроки второго круга. Эдгар поднимает (за ним стоят клацающие спортивные журналы, а они ныне включены в разряд нашего человеческого оружия) свободную руку, загораживая лицо, другой он продолжает судорожно удерживать свою гоночную дощечку-выручалочку. Порыв ветра тоже поднимается и прижимает трём незнакомцам остатки их лиц к черепам, которые выступают в качестве лесов и позволяют ещё чётче проступить нездешним чертам этих незнакомцев. Кормило тянется, нащупывая Эдгара, чтобы вытолкнуть его на реку, вдали утробно лает собака, паром аккуратно причаливает, чтобы вовремя отчалить, — душа и плоть ведь создаются порознь и воедино сводятся лишь в ходе сборки, и этот ход ведёт в никуда, как в ледяные бездонные воды. Чёлн правит к молодому человеку, уже слышен скрежет носа, который ножом врезается в поток, и тут Эдгар в последний момент, гребя и толкаясь, вырывается из этих, надеюсь, последних незримых тисков. Алчные белые руки нескольких молодых парней — это, видимо, какие-то остатки — удили Эдгара из лодки своими баграми; их некогда буйные головы теперь наголо обриты, а резко выпирающие из мышечных бугров плечи наголову разбиты. И хотя эти парни родом с Нижнедунайской штрасе, 174, второго венского округа, мы встретим их чёрным тушем! Потому что они не лежат ни на каких носилках никакой больницы, и они ни (отгадайте с трёх раз!) в какой церкви не вывешены на стене. Они нам совершенно неизвестны, но они, тем не менее, тянутся к Эдгару чем-то вроде охотничьего ножа, тряся пустыми глазницами, будто там что-то есть, с чуть не плачущей миной — они ведь ещё полудети. Ну и пусть, этот молодой роликовый каток — победитель, он будет пользоваться успехом у публики! И победит, размашисто вымеривая местность метр за метром, метеорологи дивятся, как резво у нас продвигается дело. Он нарезает колесиком узор на необоснованном человеческом плане (какими же плоскими и мелкими мы созданы!..) из кожи, костей и волос, и он врезает на своей катящейся доске вплотную мимо нас и вдаль. Эти люди добрые напугали Эдгара, но теперь их сердобольные глаза его уже упустили, он выигрывает скорую поездку, хотя сейчас будет дома, в своей комнате пансионата. Его смётанный на живульку шов, однако, был распорот намётанной рукой портного, и скоро, я боюсь, его сметёт кто-нибудь другой, и никакой любящий взгляд уже не проводит издали его катящееся колесо. Ах, Эдгар, далеко ты теперь не уйдёшь! Вот ведь верный путь, ведущий постояльцев пансионата к ужину, шёл мендациям, уж завсегдатаи пансионата это знают. Эти две женщины выдают себя остальным с головой сразу же, хотя хорошая бутылка сладкого, весёлого вина полагается только один раз, в субботу. Какие ещё пожелания? Зелёный или смешанный салат, какой вам будет угодно, достаточно ли вам угодил? Всё свежее, многое с хозяйского огорода или почти. Мать, что бы она ни делала, излучает неистовое инкубаторное тепло, и вот она подожгла по недогляду дочь, она, она, кто же ещё?
