Карин Френцель, эта внезапно (и без средств, смазывающих вину) безродная, за это время уже разучилась кровить. Она нерешительно вышла. Судья опустил флажок, — ведь если она выползает в ночь, в долгое лето, когда достают купальники, чтобы в лучшем виде преподнести миру свои тела (высокие и стройные), её время начинает течь вспять — что-то не так, и кровь опять бьёт ключом, как в старые добрые времена. В первый момент она едва замечает, что снова угодила в цикл волокнистых туалетных товаров, в котором навеки упокоились пропитанные до краёв, как вымя недоеной коровы (та даже мычит от боли!), силосные подкладки из впитывающего жидкость пластика, — только куда именно? Кровь ведь должна заменяться! Но чем её заменишь, где взять, чтоб не украсть? Из нейлонового пакета, известно! Закон юности — жаркий ритм, в котором она движется, не трогаясь с места. Для мужчины — в любое время вовремя, для женщины — только раз в месяц. У Карин (55!) бежит по ногам, останавливаясь отдохнуть только на резинках белых гольфов и всё ещё немного приспущенных трусов — и то и другое она из старческого упрямства надевает к своему баварскому наряду. Над всем этим висит на волоске её светлая голова, седовищное разоблачение, над которым развеваются связующие нити всех её союзов и разлетаются старотелые лета, пущенные по ветру, как горные парашюты.
Морщины, которые лицо заработало честным трудом, кажутся побеждёнными, ибо сейчас, когда женщина ринулась в ночь, её мина, в которой раньше отражались и сражались между собой только слабости, разгладилась. Эта женщина заметает в себе все следы. Может, из её могилы вырастет рука (как из могилы ребёнка), чтоб хотя бы знать, где она погребена? Жаль, но я этого не знаю. При всей слабости её крови Карин быстро сбрасывает крышку, которая все эти годы удерживала её под собой. Но мутная чашка, которую ничто больше не удерживает, стала растекаться по краям. Как? А где же музыка и марш? Я слышу: вот пробивается тонкий, бессильный звук насекомого, слышный лишь сородичам, чтобы они знали, на какое место напускаться, поскольку кровь из этой разбитой чаши они уже высосали и хотят ещё. Чтобы хватило и на десерт. Война! Война! На сей раз она начнётся прямо в больнице! Вот только Карин выпьет свой лимонад. Лона раскрываются напропалую. Встаньте, чтобы вечность могла видеть ваше лицо, которое вы с трудом законсервировали, не вас ли тут разыскивали, чтобы выстроилась длинная женская очередь, охотничья добыча, юбки всем на голову, по настоятельной воле отца-главврача, будь ты хоть ребёнок или старуха, ибо Отец дал вам этот облик, чтобы вы, милостивая сударыня, постоянно напоминали ему об объединении мужчины и женщины, которых Он, вообще-то, всякий раз создавал отдельными существами. Короче, неплохо бы вас заменить на более молодой экземпляр, а то верховный бог захочет войти в вас, чтобы своим духом провести ваши органы через рифы. Да, поскольку мужчины всегда хотят чего-то новенького, но история может возникнуть и по многим другим основаниям! Но тоже основана на смене инструментов, которыми в странах, которым уже ничем не поможешь, люди молотят друг друга так, будто им нечего терять — ни субсидий Объединённой Европы, ни экспортных квот.
Свет выпал из двери на парковочную площадку которая была когда-то пышным садом. Его отделили от природы, от этой виртуозки, которая постоянно упражняется, наскрипывая на наших чувствах. Выглянем: там сидит мать Карин, она уютно устроилась и мечет молнии в свою дочь, которая скрючилась рядом с ней в некоем подобии спуда, а под спудом прячется лужа, чтоб в неё всегда можно было сесть. Снаружи поднимается туман. Никто не заметил, что из этой времянки без окон — времени — агломерировалось существо, да прямо из стены, на самом деле непроницаемой, через которую можно пройти разве что задним ходом, окунувшись в воспоминания, где люди забрасывали друг друга нескромностями и жадно зарывались в мясо друг друга, чтобы там перевариться. И пусть, раз они преподносят друг другу сокровища такого порядка! Да, женщины любят своими кишками, здесь, куда их выпустили, вы можете по ним гадать. Вы, верные деревья, так и стоите вокруг, и вас не пугает вид такого обилия крови.
Карин Френцель смотрит на себя без удивления, поскольку при матери она не бог весть что, слабый светлячок, который может в лучшем случае служить ориентиром для погребённых. Она сидит, сгорбившись, но вместе с тем выскальзывает через дверь на волю, в окружении гирлянды из забытых добрых духов, украшающей портал ресторана. Оба создания, мать и дочь, молот и наковальня (лучше быть наковальней! Тогда тебе не нужно так страшно заноситься над жизнью!), обеспечены едой от кельнерши и ещё немного в соку. Несмотря на это, обе эти жизни не особо плодотворны. Кровавая серия в этой дешёвой брошюрке уже завершилась, в которой униженная и оскорблённая женщина, под сочувственные крики муж. публики, эта странница в мини-юбке или, смотря по тому, какой повод, я имею в виду какой привод, был приведён в действие, в туристских ботинках пыталась прикрыть дыры своей легко ранимой брони, из которой она все эти годы стреляла из женского оружия, которое в принципе не что иное, как резиновый шланг с протечками, отсасывающая помпа, памперсы, через которые всегда пробьётся ручеёк — вода находит дырочку Естественно, наши коллеги-мужчины ликуют: когда им удаётся на время устранить нас при помощи свинцовой изоляции, чтобы тут же пропустить себя внутрь одной рюмочки, стянув её с гардинного шеста. Хочу сказать лишь: тут что-то сорвалось, и вот уже весь занавес падает, погребая под собой мужчину и женщину, которая светила ему вверх карманным фонариком. Пыль столбом. Женщина устраивает сцену, и из пеленальной подушки капает кровь. Мы поднимаем себя на смех.
Это как если бы Карин была радиопередатчиком, который увеличил радиус своего излучения. В её голове шумит музыка крови, и ей снова суждено вернуться в кровь, говорит диктор новостей о том, что непосредственно предшествовало этому перечню катастроф: ягнёнок музыкальной передачи угодил в мясорубку вечерних новостей. Все события умещаются в полом резонаторе между двумя наушниками. Дом, который она только что покинула, хотя она, кажется, всё ещё там — достаточно взгляда в зеркало заднего вида, даже оборачиваться не надо, — соединил в себе множество взглядов: вечерние гости сидят за столами в готовности. Жаркое развалилось на столах, как будто оно ещё живое, и уходит влёт. Молодое крепкое вино бросается вдогонку. Корабельщица Карин между тем погружает свои взгляды, как вёсла челна, и гребётся между пыльными туями и тисами живой изгороди, её женская натура мечется по жизни, ушедшей в отбросы тысячи раздач еды, как птица, пойманная в собственное пение. Но всё остаётся в прошлом. Карин отталкивается от берега шестом её нового и совершенно прозрачного бытия, её кровеносные сосуды взывают о помощи, потому что им больше не дают разгуляться далее раз в месяц, а теперь ещё и последнее забирают. Подальше отсюда! Мёртвые дольше живут! Зато мы не умерли! Так хотим мы, женщины: чтобы в любом месте можно было в нас заглянуть, но чтоб и снаружи оставалось чем полакомиться — ограничение, при помощи которого все смелые обнажения смотрятся лучше. Ляжки Карин почти полностью заменились жиром, горьким обменным веществом, в которое давно превратились волнения жизни. Ни один кандидат пока не набрал проходного балла, ведь всех претендентов коснулись ужасы здешнего существования, даже тех, кто играет в нездешний теннис или гольф. Во взгляде украдкой мужчина находит замену тому, что ему положено и всё же постоянно отнято, — очарованию красавиц, на которых он имеет обоснованные виды, — как глянцево они блестят, как легко подхватить их рукой и поднести к лицу, но они тут же впитываются бумагой, разогретой мужским восхищением!
