ОБЛИВАЯСЬ ПОТОМ, Эдгар Гштранц ринулся к крутому повороту, последнему замедляющему препятствию перед тем. как покажется крыша гостиницы. Где-то там примостилась и комната Эдгара. Любая власть сейчас могла бы подхватить его и унести с собой, в этом он похож на многих земляков: они всегда голосуют как все, а потом удивляются, что история, которую они, несущие колонны, только что мощно подняли над собой, вдруг оказалась у них за спиной, и тут же чувствуют прямой удар справа. Не того они хотели, топчась вечерами возле кино и смертельно скучая, потому что каждый день крутят один и тот же фильм. Эдгар привык доверять судьям-счётчикам. Его спортивные снаряды оттестированы. С дрожащими стопами этот сын Альп, дистанционно управляемый, докатился до края; его конечности гладко скользили сквозь ветер, будто сквозь тонкий занавес перешли в другую среду, минуя вторник. Туда, где телезритель проветривает сетку вещания, натянутую перед окном, чтобы потом снова упасть, без сознания, в удобное кресло. Итак, здесь тоже гонят тот же фильм, который он и в кино уже видеть не мог! Предвестник бурана ветрено спрыгивает с вершины горы. Внизу, где уже почти ничего не видно, склон слился с темнотой; стучат ножи и вилки, дурные порой сны грубо овладевают людьми и понемногу их гложут. Этот спортсмен, необъезженный конь, которому его партия ещё покажет, где хоть на волосок да промахнёшься, уже деликатесно подан на своём сёрф-блюде. Он почти уже слышит смех наших дорогих иностранных и местных гостей. Трудно взойти на трибуну, толпа — море, широкая река, которую принц партии резкой хваткой за кобуру заткнул за пояс: его опознавательный знак, его шарф! Глинистая, вялая вода волнуется и шумит, грозя затопить его. А он только того и ждёт, большой мальчишка! Он плутовато погружает свою мерную стопу в эту людскую мелкоту, вода словно глина, густая и комковатая, будто хочет закидать оратора людьми. Наш говорун ступает в эту слякоть, из которой там и сям торчат плавуны, их медленно ворочает поток, эта грязь уже достаёт оратору до бёдер; и уже достала его, по самый болт, который уже с головкой погрузился в поверхностные токи, человеческие сердца бьются тысячами щупальцев, которые из жидкой каши тянутся к НЕМУ. Где помощники? Здесь помощники, акушерки, которые нервными пальцами дёргают за ЕГО молнию, — кто доберётся до него первым? Ну конечно! Функционеры телевизионного стола для завсегдатаев, которые скачут в неудержимых гопаках и польках, задевая друг друга своими лесистыми средними поясами. Или взять вот эту женщину с нормальным поведением, но сейчас она в кокетке, потому что высунулась из воды и сделала стальной мостик, с которого можно прыгнуть. Лицо этой женщины я уже где-то недавно видела. Ну, бог с ней. Молодой вождь чувствует себя великолепно под этой дымовой завесой из людей, но ему уже не по нутру, когда бесчисленные рыбьи пасти хватают его под роговой поверхностью воды, которая не заблестит ни от какого солнца, — рыбы-каннибалы, они суют свои носы в итальянские брюки и трясут его за яйца, не обломится ли им чего. Стая стадных единомышленников, ещё полудети, а уже члены; вот уже и чёлн добыли, в котором, едва оттолкнувшись шестом, сцепились со своими соседями по этому необозримому морю воды, с деревянным стуком, который откликнулся эхом на крутых берегах. Берега забронированы для этих белокурых молодых людей (у некоторых вообще нет волос, без видимого основания, может, чтобы на головах ничего не стояло?) с 8 до 17, потом прокат лодок забит: битком молодых бутузов, сосущих мороженое, давясь словами, которые срываются с губ нашего большого пострела-вездепоспела. Самое большее, что им позволено: раз в день сделать паузу с твиксом! Набольшим среди них, которые, каждый с главой, полной крови и вины, сидят в пустых скелетах своих односемейных домиков с гаражом, их главарём позволено влюбиться в теннисный клуб и потом бегать за самим собой, чтобы это окупилось! Их партия даёт гарантию свежести, молодые кандидаты быстро становятся как подменённые, как только обретают нюх. Каждый из них натягивает на себя какую-нибудь ярко накрашенную упаковку жвачки, жрачки или ещё какой парфюмерии, поток, в который они все сливаются, наводняет округу, и они начинают дрожать за данные им посулы: что они ещё побудут в пачке, сплавляя в себя шоколад на отеческом молоке: массы уже по колено стоят в их экскрементах! Потом людей, избравших ЕГО вожаком, заново перепакуют и выложат как приманку. Этот элегантный мужчина хочет всё время нового мяса, а от старого откупится, быстрее, чем газеты разбудят нас своим шуршанием. Оно ещё выпрыгивает щучкой из мутной воды, судорожно хватая приманку, своё трепетное сердце, но потом ему больше нечего ловить. Эта трещина — не морщина, забытая женщиной, не щель, утраченная ею, это её кильватер. Вода была как дерево, которое не расщепить, но теперь она разверста, как свинцовый гроб. Сверху плавают бумажки, как спинные плавники бесчисленных рыбёшек из свиты крупной рыбы, которые потаскивают у неё из пасти кусочки мертвечинки. Они принюхиваются. Всё, что не приплясывает под их дудку в одну затяжку вылетит в трубку, а золу, как обычно, втихаря выбьют там, где нас нет. Поберегись, дорогу кораблю! Серо-синие шарфы развеваются, как шверты мышечной пряжи, спряденной матерями. Парни впрягаются в грязную упряжь своего вожака и отскребают её своим рашпильным шершавым языком. Тучи собираются и разгоняют этих тучных. В буре слышится музыка, песня-пароль, которая подхватит эти рабские тела из грязного потока, и они её подхватят.
Эдгар Гштранц пыхтит вслед за этим образцом жаберного, а то и вовсе бездыханного дыхания, зубы которого, к сожалению, есть у меня такая придирка, растут местами кривовато. Но теперь они должны смотреть, как бы руки у них не выросли из могилы. А то придёт мама и отстегает их прутом. Сверху, правда, насыпана свежая земля, но руки и члены то и дело лезут куда не надо. Молодые парни крутят старую песню, как вертел, и бьют своих матерей (это женщины, которые собственным телом преграждают своим детям путь к смерти, но дети хотят смерти, ах, как изысканно, прохладно, просто фирн! Они готовы облизать, как эвкалиптовый леденец, лоно собственной матери, откуда их один раз уже вышвырнули!). Но стоп, вот ведь лучшая подруга мамы, милейшая госпожа Родина, которая пройдётся по своим парням своей непреходящей сутью, и всем достанется примерно поровну: всем нет и сорока, и каждому побольше фыркающих л.с. (при какой-нибудь стремительно летающей тарелке, с которой можно снять свои собственные пенки, если беспокойные руки соскользнут с руля. И потом стена этого дома, которая мчится на тебя, как откинутая вверх гладильная доска!). Вперёд! А зад пусть спасается в теснине джинсов, где есть одна щель, в которой люди карабкаются вверх по слизистым скалам. Где мой крюк? Глубокая пропасть отделяет крутого верхолаза от остальных, которые всё равно хотят к нему. Они зависли над бездной, потому и зовутся завистниками. Но позади, там, где мелькает голубой зад брюк или теннисные шорты, можно рассчитывать только на себя, там можно послать и своего фюрера. И тот даже не пикнет, ведь он загнан в угол и прижат к стенке рядом с собственным фото. Здоровые особи сверкают коленками и скалят зубы. Ляжки сотрясаются, как сито, и снова несколько супер- или нормальных парней бросаются в красный песок, на котором они бьются, как мячи, в лепёшку, показывая, как далеко они зашли, но ракетка всегда касается только тебя самого. И тогда они сами попадают в сеть. Ничего более медленного, чем «БМВ», не встанет поперёк дороги этим деревенским парням, и ничего более слабого, чем высоконапряжённый ток, не растечётся перед ними, сток озера, моток кабеля, в который они втекают, пока не станут массой вне всякой критики. Это их лишь приспортливает! Чем сильнее их берут в оборот, тем крепче они закусывают удила, которыми их взнуздали, чтобы господину партийному фюреру сподручнее было ездить на них верхом. Они виляют под ним хвостом, на них льются помои из подвалов газет, которые они расклеивают в местах сборищ. Спорт завещал им вождя в готовом, расфасованном виде, как утренний дар пробежки, об этом постоянно сообщают и фотографируют. И если потом что-то разболтается — я имею в виду, если кто-то свянет, его тут же скрепят кровью, чтобы крепче держал тяжёлую братскую присягу. Канцлер тоже когда-то был ловким кидалой. Это задаёт им темп. Функционеров будут менять до тех пор, пока и самые смирные бока и самые тихие страницы не будут разорваны ударами шпор и пинками сапог. Громкие крики просачиваются из сна, ляжки напрягаются, и ружейные петушки пощёлкивают в светлой пшенице или в тёмной стружке проволочных волос.
