Ему перечеркнули окончательный расчёт, ибо самые пугливые из пуганых, духи мёртвых, которые не покоятся ни на каком уложении, в том числе и на Гражданском, уже вышли на след этого молодого спортсмена. Они стянулись из огромных масс в узкую негодующую щёлочку рта и гонятся за Эдгаром по припахивающему заветренным сыром встречному ветру, который, вообще-то, по неписаному закону природы, должен послушно держаться позади него. Новое время не тянется с ним, оно торопливо отсчитывает даже сотые доли секунды, зато к нему так и тянется старое. Оно уже с запашком, но ещё ничего. Ночь хмелеет на этом молодом живом теле, с которого она скоро снимет шкуру, чтобы набить сосисочную кожуру новым мясом. Или она отложит его в сундук подземелья, чтобы и будущие что-то поимели от него и могли порыться в его черепке. Именно там, внизу, они теснятся, блаженные и отпетые, знать ничего не хотят, да ещё и подделали срок своей годности лет на пятьдесят. Между тем они почти все на пути в Ничто, в гумус, всякая тварь их гложет и размножается в их мясе, плещется в их соку. Среди туристов возникает лёгкое волнение, когда мы приоткрываем им крышки наших горшков в знак того, что есть свежепожаренная еда. Официант, пожалуйста, футбольный счёт! Чтобы пустить его в расход. Влетает, однако, в копеечку содержать этот ландшафт в чистоте и мести его, пока не засверкают скелеты. Крики выползают ночью на разглаженный, на разметённый автобан и прибиваются к ни в чём не повинной стене дома. И славный «Дорожный нож» на авторадио сегодня опять пронёс лихого водителя через все заоблачные высоты, облетев по-орлиному солнце, по юго-восточной тангенте, и снова мягко отставил его, чтобы мы спокойно могли отрезать от него кусочек. Должно быть, он уже долго простоял.
Эдгар Гштранц был КАНДИДАТ, это я его выдвинула, но он, к сожалению, был побеждён с небольшим перевесом местным мясником из партии Христинок, который располагал голосами своей церкви, чудесным хором майского молебна, поскольку он задаром скармливал бедным в доме престарелых собачий корм; его деньги с мелодичным звоном по образу чудесного умножения хлебов штабелюются на чёрных, как уголь, счетах. Смех епископа дополняет музыку. Теперь наш Эдгар приехал сюда в отпуск, но многие ещё знают его с тех пор, когда его полагалось знать в лицо, когда он кандидировал и, под скандирования и под шумок, ещё звучал. Но теперь он, к сожалению, упокоился. А раньше вожаки партии с удовольствием фотографировались с ним и знающим толк в одежде призраком спорта (под низом ничего!). С глаз долой — из сердца вон. Может, в другой раз всё сложится лучше, Эдгар! Мы тебе этого желаем! Молодые розгами протягивали тебе свои голоса, да, наши молодые ребята, их становится всё слышнее, они прут, топая в своих непромокаемых штанишках и злясь на свои пеленальные подушки (профучилище, практическое обучение, техн. школа среднегорной высоты…), в сторону водопада (по имени Мёртвая Баба), их одежда нараспашку, буря бушует и снова успокаивается, и тут нам, женщинам, нельзя отставать, мы должны каждый год покупать что-то новое, поскольку длина юбок сейчас другая, — а может, нам навсегда остаться при нашей супер мини-длине; поскольку в деревне не любят покупать кота в мешке. И ещё эти короткие брюки, в облипочку, посвященные катанию на велосипеде, памятники в разводах мочи, они и в этом году в моде и хотят остаться в ней ещё десять лет. Они так практичны: на виду наши корни, которыми мы держимся за своих, злые дорожные указатели, которые показывают вниз, куда мы относим каждого, кто не смог раздобыть столь желанную эластичность. Мёртвые рвутся из своих постелей! Смеясь, мы обнимаем мир, и он не раскрошенное трупное мыло, он — импозантная шоу-лестница в «Спорим, что!..» ив повторных слепопытках ближнего света. Да, свет — как и всё, на чём он стоит, — нужен лишь для того, чтоб его посетили мы, тщательно ухоженные, с трясущейся задницей и с пенящимся на торте головы сменным комплектом волос.
Сама суть молодой горной поросли была схвачена вспышкой камеры. Мне очень жаль! Вот они стоят, приподняв полы роб, будто хотят пересечь вброд собственную дикую воду, которую им когда-то налили как чистое вино, два сына гор, которые с интервалом в одну неделю при помощи своих рабочих инструментов крушили черепа и выворачивали мозги (вот кучка чего-то тёмного, которую достали половой щёткой — а уж этот хозяйственный инструмент придётся взять в руки каждому из расцветающих к осени безработных этого региона, если мы не обзаведёмся прежде всего порядочной политикой занятости), итак, охотничьи дети стоят рука об руку рядышком, и каждый свободной рукой поддерживает то, что осталось от их голов. Они не без приятности, эти молодые мастера, которые (по крайней мере, один из них) натерпелись такого страху перед экзаменами и теперь с воплем падают с неба. Светло поблёскивают осколки костей в слякотной массе, глаз подрагивает, как ванильное мороженое на палочке. Но они не устали, домой не идут. Вот они повернули альпийские массивы своих туловищ друг к другу, воздух по-дружески обнял их, и они сделались разительно отличными от остальных, населяющих танцполы, поскольку они — а их саваны сдуло ветром, — к сожалению, без штанов.
Ничего. «Суконные робы» (местный биг-бэнд?) тут же с ликованием набросились на них и вгрызаются в их грудинку, эластично натянутую на рёбра, но внизу-то: внизу торчат их белые горные парашюты — параглайдеры; ласкаясь, они подпрыгивают и отпрыгивают, половинки мошонки накидываются друг на друга, как рычащие псы-дратхаары, шлёпают одна по другой, эти штучки, которые сам не раз держал в руках; над ними торчат полутвёрдые белые мачты, понимая язык и мины друг друга, поскольку их красные головки выглядывают из патронных гильз наружу. Сколько раз под топот животных в стойле, куда не долетала холодная ругань родителей не доставал воловий бич отца, барабанные затрещины матери, поскольку ведь иногда родители хотели испытать своё оружие и друг на друге, сколько раз эти братья натирали друг друга до крови и заглатывали друг друга с голубиным воркованием. Вот они встают, поднимают свои отсыревшие, нализанные фитили до пупка, начинают гореть, и указующие персты, которые всегда указывают лишь на свой позор, тычутся в стенку другого. Тут падают первые капли! Во мороси тления их пуговицы расстёгиваются и знай надраивают друг друга, усердные гонцы, пока не найдут что сказать и нам. Что надо веселиться, пока поёт петух. То же самое вещает и радио на кухне. Хочется кусаться, пока не брызнет кровь! Тогда старший брат, член которого выжидательно поднял головку, поворачивает младшего (которого он всегда дразнил, что никогда ему не сдать экзамен на лесничего, хотя младший, должно быть, уже привык к темноте, ему, в конце концов, довольно часто приходилось под присмотром старшего загонять во все здешние собачьи лузы, в то время как большой брат лепил ему хорошо пропечённые плоские шлепки на прыгающие белые помпоны, с которыми был связан его шерстистый мешок). Ткк, и теперь старший брат с безобидной, как тарелка мяса, миной, пытается втиснуться в младшего, хотя там и без того уже полно. Потом ещё одно тройное сгруппированное сальто-мортале в безграничность, границы собственного брата в конце концов разорваны, это надо отметить!
Итак, маленький брат получил кулаком в поясницу, чтобы открылся старшему, который со своей машинкой торит по снегу бесконечный путь в Ничто. Зато младший потом хотя бы погибнет первым. Маленький простофиля, который не мог запомнить наизусть ни порядок деревьев, ни охоту, который ничего не мог заметить и должен поэтому чувствовать, пусть пока стоит впереди, выпустив на волю своего защипанного птенчика и роняя что придётся. После получения известия о самом бесценном, которое будет по всем правилам загружено большим братом, младший, если до него дойдёт очередь, тоже сможет дать себе волю и насыпать на току корма для вечности. И в смерти он так и остался передним. Вот сейчас, вы, должно быть, видели, старший снова ищет повод для своих издевательств, он согнул младшего в бараний рог, опрокинул его самосвалом (к такой большой машине прибегают, когда действительно уже не знают, куда деться и как выехать из себя), прижал его голову, размозжённую в кровавую кашу, которую никто не захочет расхлёбывать, и смешал в последний раз — но впервые это представление смотрела такая местная знаменитость, как Эдгар Гштранц! — свой сироп со слюной брата во вполне приемлемый напиток. Бедные парни присели под живой изгородью и пили друг друга, м-да… а кому легко! Ах, мальчики лесника уже давно в земле! Как быстро летит время! Вместе зарыты в двухъярусной могиле. Когда имеешь брата, заглядывай в него почаще. Он ведь единственный, кто остался от своей строительной серии. Некоторые мускулы на ляжках уже сгнили, старшего ещё немного отталкивает перекошенная ухмылка этой оголённой землистой задницы, но потом его охотничий прибор, который он умеет применять и после смерти, если где-нибудь появится мишень, скрывается по самое цевьё в колодезной шахте брата. Крики кукарекающих ружейных петушков против воли срываются с устьев; волны лижут ляжки, смывают всё, а тут и брат подоспел, пенясь — поздравления чуткому брату! — как блуждающий кометой жеребец, которого отец никогда не мог обуздать ни к чему верховому. Волны валят валом по чёрным копчёностям, открыты забегаловки с хорошим штирским пивом, там будут наливать и накалывать, да, оба эти брата были преданы друг другу в качестве рекламных подарков, и они случайно оказались единственными, кто получил эти подарки от родителей. Но сами они далеко не могли служить рекламой своей профессии. Бледно светятся их затхлые брюшины среди скота под сеновалом, откуда сыплются дождём былинки, когда пассажир с заднего сиденья мотает своим седалищем, а слепой отросток впереди напряжённо нащупывает путь, куда себя посеять. Здесь, где ничего не растёт, кроме снующего, как патруль, полового органа, чьё дуло стреляет и изрыгает, пока пол, по которому топчется скотина, совсем не исчезнет под слизистым слоем, прервётся цепь этой семьи. Один потянет за неё — и все уж там.
