Рука не соответствует женскому типу. Это блестящее человеческое творение из металла — теперь предмет страха тех, кто его изготовил, хотя это их рук дело, образ их самих в полный рост, они так любят быструю езду. А в следующем месяце надо выплачивать очередной взнос за кредит, за человека бы его никто не заплатил.
Вот уж любопытные отступили, наступая окроссовленными пятками на задних, как будто их взгляды были камнями, брошенными вперёд, от которых по воздуху пошли концентрические крути. Теперь воздушные кольца катились на них и несли с собой нечто, чего зеваки ни в коем случае не хотели бы касаться. Внезапно гомон голосов в этом саду, на этом комарином танцполе — но гомонили не насекомые, — грубо и весело размножился, сел на голову отдыхающим и радостно заходил ходуном. Вот уже упали первые капельки и чуточки, и люди хлопали себя по пустынному мясу, кровь в котором ещё могли найти разве что самые непритязательные твари. Откуда эта плёнка на стёклах, на которую мы не засняты? С виду она грязнее, чем отложенные испарения тела, те легко стираются. Но она внутри! Да, чтобы её никто не прибрал руками. И густой, хоть ножом режь, плотный запах гордо реял последним в колбасе времени, которая, кажется, была заперта в этом шкафу; пахло кровью, так что дело было не в духах, которые в сделанном из железа произведении творили свои безобразия. Кровь: красновато-коричневатая пачкотня на заднем стекле указывает на то, что одни видали, а другие видеть не хотят. Как будто один отчаянный палец хотел отведать со стекла, поднести к губам запах необузданности и улизнуть его, но сердце машины, однако, остановилось. В конце концов, это не убежище, может просверлить жестянку (двое мужчин уже пошли за инструментами), может докопаться — до чего? Чтобы люди добавили туда грязи и пришлось бы мыть коврики, потому что кто-то перепачкал эту красивую машину своей выемкой. Но ведь грязь идёт изнутри. Кто, влезая в такую машинку, щадит её только потому, что она принадлежит другому? Ах, вон что, эта штуковина сама наделала грязи! Красноватая грязь могла быть и беглым, но упорным отражением заднего света. Кто-то снаружи сферы влияния, окружающей пансионатский сад, пытается пробиться задом на парковку, но мотор у него то и дело сдыхает по необъяснимым причинам. Но он бы так и так не смог просунуться, потому что этот идиот загородил въезд. Что за светлые, однако, создания эти машинки, такие гладенькие, такие блестящие! Поговорим лучше о них; блаженны, у кого есть сердце, которое можно приложить и отлечь!
В конце концов подъехавший снаружи снова уезжает, чтобы лечь в траву где-нибудь в другом месте, он снова пробивается на главную дорогу, в объезд этого местечка, которое стоит на своём месте; по дороге водитель давит на все кнопки, чтобы больше ничего не слышать, а видеть только самое необходимое. Что-то дикое таит в себе этот ландшафт, дорога тянется вдоль речки, которая со всхлипами бросается в свое ухабистое ложе, луга бегут по склону вверх, перебитые тёмными кучками деревьев, всё небо заволокло тонкой дымкой, как будто люди разом принялись читать газеты. И природа не расточает благовония, как обычно, перед своим строгим вождём и учителем — партией зелёных, которая, правда, одна согласна заплатить за вход. Отдыхающие уже не знают, как и быть. Не позвонить ли на жандармский пост? Хозяевам дорог, которых приходится подмазывать, чтобы они время от времени пропускали по одной. В этой машине есть что-то интимное, куда не осмеливаешься соваться. Как будто там, внутри, что-то неутомимо ищет свой пол, чтобы умастить им свой закоулок, я хотела сказать — вымостить. Это как сперва бегаешь за молоком, а потом его небрежно, побалтывая кружкой, разливаешь* Этот мясистый гриб без шляпы уже начал усердно спать — вернее, просыпаться, вернее, продираться — и запер дверцы. Мы сами носим шапочки козырьком назад, раздаём друг другу тычки и брызгаемся, как дети в лягушатнике. Мы тычемся своими палочками для слепых в питьевые источники и с хлюпаньем высасываем друг друга, пуская пузыри. Ни один другого не щадит.
Только бы это была не собака, она ведь может и обивку поцарапать! А вот и сторожевая вышка показалась вдали, мамаша Френцель, она одна из последних, кто покинул своё насиженное место, чтобы посмотреть, всё ли снаружи правильно, да и самой стать заправилой. Все её знакомые уже в саду велосипедятся. Как бы это сказать… они следуют своей природе, у которой всегда в запасе есть резерв — камера? — что удивляет нас, ведь мы всегда держим за, э-э, талон себя. В доме ещё есть свободные комнаты, но сегодня их никто не спрашивает. Карин вяло висит на своей матери — может, это последствия её несчастного случая? Ничего удивительного. Всё-таки старая женщина: не то чтобы невидная дама, хоть и призрачная, сегодня она кажется прямо-таки свежей. Что-то подкрепило её систему, каждый познаёт Иисуса на свой лад, только мать знает его в совершенстве — ведь он же её дочь! Он женщина, так и другие говорят. По мере того как увядает её дитя, мать только распускается. Или дочь сегодня ночью исчезала и вернулась в пансионат только к утру? Оно и видно! Ведь ночь даётся нам на сон, а день на что попало. Недалеко осталась та ночь, у многих в памяти.
но никто о ней не говорит. Вой, будто резали кого, так и пробрал всех до костей, но они даже не поминают его. Такой вой, будто сама смерть скончалась. Наверно, кошки. Или другая какая сила воздержанности, которая сломалась на своём монорельсовом пути. Нет, этот автомобиль! — он беспрестанно жрёт, как органическое существо, но, как Иисус, ничего из себя не выделяет; наконец-то даже наша тотально повёрнутая на автомобилях культура достигла богоравенства, и оно грядёт, как только оставит позади километровые списки, где числятся долги наша — и нашей страны. Австрийское кольцо для сиятельной Формулы-1 не самый удобный путь для оставления долгов. Мать гордо бьёт себя в грудь, дочь при этом чуть не повисает у неё на руке, придётся снова тащить её на любимую бойцовскую площадку матери и приводить в чувство, щекоча под перышками, эту курочку, которая уже не хочет биться, да мы бы на неё и не поставили. Я думаю, этот род имеет свою закавыку. Дочь — потрёпанный, издёрганный павлиний хвост матери — волочится за ней по камешкам, и то, что она за собой оставляет, даже следом не сочтёшь. Карин Ф. с трудом поднимает голову; кажется, она уже недавно пробегала здесь, низко свесив голову и вывалив язык, она его невольно опять высовывает и начинает учащённо дышать, рука протягивается и налагается, как верхушка булочки, на подпорченную сосиску, в которой начал развиваться патогенный зародыш бури протеста: вы хотите сами её съесть, а это её сосиска! Трава, кажется, подросла, запуталась, сплелась, поблекла целыми участками, подогнав себя под цвет гальки на подъёме, от каждой былинки истекает целый спектр красок, контуры размываются, как будто этот газон нарисован здесь, — о, насколько же картинка меньше, чем живое, но изображениям мы радуемся дольше. Скоро люди встроят телевизоры в свои гробы и будут перед коллегами-покойниками изображать из себя творцов мира, потому что они знают, кто выиграл в последнем чемпионате мира по футболу. Лучше последуем за нашей природой наружу! Выйдем хоть раз из себя! Карин сопротивляется собственному шагу но мать хочет держать её при себе, хотя в Карин нет уже ни кровинки, в этом овсе, который всегда слегка переварен. Мать хочет создать настрой, как будто камертон воткнули ей в затылок. Они вплетаются в шумные и всё же сдержанные подозрения соотдыхающих. Так что же с этим автомобилем, это же наглость — так себя поставить и так здесь встать; в принципе ничто не греет нас так, как наши машинки, они нас подчищают дочиста, но мы сами исправляем свои оценки, ни с кем мы не говорим так задушевно, и красивое имя на номерной табличке, как правило, завершает образование. Мать зато, чтобы тронуться, — нет, не на этой машине, а вообще, ведь мы задумали на сегодня экскурсию; она обращается к первой попавшейся знакомой, но та обращает свой перископ на уровень других глаз напротив. Счастье, что бог невидим! Нет, мы не прославляем то, чего не видели, но мы хотим на это хотя бы посмотреть.
