Видимое и без того наделало хлопот. Целым отрядом нагрянула жандармерия, но тоже не смогла пробиться. Хоть они и квакали грозно из своих матюгальников на всю государственную трассу. Обрушенную часть дороги ещё не восстановили. Неправильно припаркованную машину они обошли крутом туда и обратно. Ничего не обнаружили, кроме того, что она сильно запотела изнутри. Есть над чем подумать. Один за другим отдыхающие начали терять самообладание. То, что давало некогда сплошное умиротворение — еда, погода, красота как на ладони, — всё было теперь отравлено. Так не договаривались, чтобы на собственной машине нельзя было ни выехать, ни въехать, ни развернуться. Самым ценным ведь была уверенность, что ты всё можешь, на то и отпуск. Что там лежит и спит в основе всего и есть ли вообще у всего основа? Вдруг вынырнули откуда ни возьмись какие-то люди (будто живая изгородь выстрелила ими), которых здесь никто прежде не видел. Они ходили вокруг просто так, иногда подходили друг к другу, как знакомые между собой, но с нашей белеющей сельской дороги они точно подойти не могли.
Кто их звал сюда и по какому делу? Кто привёл, например, двух этих молодых мужчин, что с улыбкой стоят в дверях? На них кожаные штаны и белые рубашки, каких сейчас не носит ни один молодой человек. Из какой кожи вырезаны эти штаны? Коробливые, как доска, будто пропитались соком и засохли, тем не менее оба мужчины двигаются в них вполне свободно, будто вставленные в эти штаны, как родник, который насилу выбился из тёмного подземного царства, уйдя от руки, которая тянулась его сорвать, собирая гроздья водограда. Мужчины праздно переступали с толчковой ноги на игровую и обратно. Из каких бы щелей они ни вылезли, теперь у них было всё время мира, чтобы ни на что его не использовать. У обоих были тёмные волосы, которые сливались в одно пятно, когда они сближали головы, о чём-то перешёптываясь. Так делают юные молодчики, которые сегодня, живые метки руководства, витают в воздухе, хотя обычно нет, они разговаривают всегда громко и сразу мечут на стол каждую добытую новость (зачерствевшую газету) — в темпе, в темпе; теряются они, только когда что-то не приходит, а не тогда, когда приходит мода семидесятых. Но эти парни здесь — другие, и тут к ним присоединяется эта молчаливая студентка, которая вечно сидит в своём шезлонге, уткнувшись в книжки; трое молодых людей уходят друг в друга, будто только что ожили, ещё совсем мягкие, и проходят друг друга насквозь. Свет такой обманчивый. Обман чувств! Ведь так не бывает! Деревенский старик лет семидесяти пяти подходит к молодым людям и что-то спрашивает, а в ответ получает: «Мы ищем третьи ворота». Остаётся неприятный осадок, когда молодые не хотят ни за что отвечать. Ведь их вежливо спросили! Недоверие и страх — почему-то — сопровождают следующие шаги пенсионера, который снова примыкает к своей ожидающей, поглядывающей жене: мы, старики, всё ещё принимаем участливое участие в молодёжи, от которой ждём, что она пошлёт нас как можно дальше от грозящей нам могилы. Как же так получилось, что оба эти старика теперь, когда им казалось, что они особенно далеки как от беспочвенного сна, так и от сна в глубине почвы, вдруг разом почувствовали себя так близко к могиле? Они подкатились к двум молодым парням, чья устаревшая одежда, видимо, внушила им доверие, и проявили доверительность, не подобающую возрасту, — лишь бы не сделать мир в последний момент своим врагом, ведь до сих пор всё кончалось хорошо! — но открытая дорога, которая могла бы завести в маленький разговор, вдруг оказалась завалена камнепадом. Г£>язь потекла навстречу старой супружеской паре, грязь, из которой торчат, словно волосы, ветки и травяные кочки. Только что залитая солнцем, приветливая сельская дорога поднимается, разевает зев и вдруг идёт тебе навстречу. Пожилая пара обдумала свой скромный вопрос ещё раз и больше не решается его задать. Не то чтоб молодые люди были неприветливы, но оба старика после их короткого двойного паса из простых, ничего не говорящих слов просто тосковали по этой широкозахватной организации наглых, которые набегают всегда с шумом, толкаясь головами и боками, доверчивые телята, девушки всегда в своих раскованных одеждах фантастической формы, свежеумытые витрины, им нечего продать старым, но всё равно, таких магазинов не должно недоставать на наших улицах; и хоть старые заброшены на антресоли, на краю которых они всё ещё пытаются приплясывать, но они могут там и встать, чтобы их ещё раз кто-нибудь пролистал, до переплёта, в который они попали когда-то в Бешеном рейхе, он потрёпанный, и видно, как их, наше с вами, истлевшее льняное нижнее бельё рвётся, — из него первоначально собирались сшить новый занавес для храма. И в этаком-то возрасте супружеская пара должна ещё наживать новый опыт! Я не знаю какой, поскольку они его скрыли, глубоко внутри. Сегодня ночью, завтра утром, послезавтра днём, а то и никогда никто не сможет к этим двум человечкам пристать с вопросом о том не дошедшем до нас Слове, с вопросом таким же простым, как недавний вопрос старика, но они останутся должны нам это Слово, наше военное поколение, оно живёт на подсосе, с сердечным стимулятором, поскольку у их сердца уже нет стимула: то-то эти старики лопнут от смеха, когда верховная власть, ловко запустив руку в их земельные участки, обнаружит в земле их отсутствие. Вот тогда они им и привидятся, на сей раз в виде настоящих привидений, — удовольствие редкого рода! Они ведь уже и сегодня скорее призрачны, как будто и не жили никогда. Хоть бы подали нам знак, чтоб мы могли увидеть их победу.
ЕВРОПЕЙСКОЕ ПОКОЛЕНИЕ БУДУЩЕГО уже выведено. Но пока ещё находится на две тысячи метров выше нас, откуда оно снисходит до нас на своих дельтапланьих этажерках, а ангелы яростно швыряют им вдогонку камни. Потом оно покажет нам, что у него внутри, когда обрушится в водопад, полопается и его рассеянные внутренности разнесёт словно рукой случая, это не требует особого воспитания. На самом деле поразительно, что есть ещё юнцы, которые не скачут туда-сюда на сноубордах в скорлупках темподрома и не переносят туда-сюда силу тяжести, смеясь от мнимой силы, которую можно узнать только по её действию, — потроха для пса преисподней Цербера, который гонится за ними, вывалив язык, и подлизывает их остатки: эта альпийская долина — сверхзвуковая чаша, из которой выбрасывает человеческий попкорн и снова забрасывает туда, пока гора, в конце концов, не набьёт им свою глотку. Последний взгляд вверх: вселенная только начало всего, а человек — начало того, чем он станет, если хорошо потренируется. Ну, послушайте, мои дорогие молодые, сейчас будет говорить пастор Август П., ведь ничего, что вы опять в улёте! Всё образуется! И всё же это не изменит того обстоятельства, что вы, спортсменки и спортменисты, не вечны и преходящи. Но можно утешиться тем, что и сын одного безымянного человека, далее для краткости именуемый сыном человеческим, был способен к страданиям и стал возникать вечно, безвременно, без воли и без плана. Не забудьте, пожалуйста, и вот о чём: последний вагончик канатной дороги отправляется в шестнадцать тридцать! После этого вы можете ещё два часа валяться в снежной котловине с отвесными стенами, демонстрируя ваши одеяния, отшлифованные за всю вашу жизнь, — потому-то ваши штаны так блестят.
Карин Френцель, мать называет её сегодня дикой и невоспитанной, но она скорее тихо, чуть ли не на цыпочках, подсеменила под колоколом своей баварской юбки поближе к машине. Помедлив, она протянула руку, незаметно, поскольку мать со смертельной отвагой ринулась в водоворот поистине одностороннего разговора с одной совершенно чужой ей женщиной, и теперь её швыряло с одного мусорного отвала на другой — и так до конечности, но она этого не замечала; мать ведь не замечает даже, хорошо ли сидят её мозги или набекрень, так она увлечена потоком мыслей и так утлы её лодочки — таков уж её чин, что она повышает голос лишь на одного человека, остальные не подчиняются её пению и поспешно расходятся. Никто не замечает, что госпожа Френцель-мл. коснулась дверцы кончиками пальцев, это прорыв, который подобает, пожалуй, самым сильным мужчинам среди постояльцев, а женщины должны разве что мазь поверх него намазывать и разглаживать. Проникновение, этот груз ответственности промеж плеч, разрешено только господину над коробкой скоростей, тому господину, который согнёт в бараний рог промеж ног любую машинку, только надо её туда вначале залучить. Едва к блестящей дверце прикоснулись, как что-то утекло, а именно грязный, тёмный ручеёк; женщина пронзительно, преждевременно крикнула: кровь! Но это тут же вызвало смех, ибо то оказался рой насекомых, нет, стоп, это крылатые муравьи! Как они проникли сквозь запертость и полировку? Это покрытие кажется таким гладким, но, опять же, похоже на сеть, через которую такие и подобные им существа проскальзывают в элегантном падении, чтобы запутаться там, и это в такое время года, ведь обычно они роятся в июне, хотя мне-то какая разница? Живое тёмное пятно кишащих насекомых, которые натыкаются друг на друга своими сверкающими на солнце крылышками, новенькие существа, которые плотной гроздью повисли на дверце. И всё новые пробиваются наружу, это как мокрота, даже противно, их нежные крылышки как будто выступают против дождя, который они же сами и есть и который вместе с тем ещё только грядёт; они натянулись, как парус, эти засечённые насекомые, солнце кажется согласным, потому что сдаёт им последний блеск, первые уже разобраны, следующие кишат на взлётной полосе, тогда как авангард уже взлетел; они захватывают воздух как придётся, а люди с облегчением смеются (неужто эти твари запечатывали дверцу наподобие живой изоленты?), провожают их глазами, но при этом вдруг становятся снежно-белыми, как кучевые облака, потому что это же уму непостижимо, что вытворяют эти твари. Рой рыщет туда, сюда, замирает, ищет; молодые кожаноштанишники, эти новобранцы, которые, однако, тотчас (большой челов. успех) произвели на нас впечатление, возвели глаза к небу — кажется, этот мяч из насекомых заигрывает с ними — и отпасовывают рой своими обресниченными взглядами: не шевелясь, они глядят в его гущу, и всё облако летучих муравьев входит в штопор, они падают в кучу, сбиваются в ком, как будто они, множество этих милых ползунков, которые обычно ползают только по полу, приняли единственно твёрдое решение, и вот они падают, сжавшись в камень, с неба, уже больше не имея ни воли, ни представления. Органический ком упал наземь и распался на кучу частиц золы; больше не найти ни одного существа, даже если порыться в куче носком ботинка, что некоторые особо любопытные и сделали, конечно, я вижу: натуралисты-любители выходят на арену и исследуют этот феномен, и точно — больше ни одного муравья. Этот мирный, наслаждающийся отдыхом клан — большая редкость, когда он вечером, клубясь вокруг домов туманом, вдруг распадается в ничто, как пыль, как пепел, как ошмётки сажи.
