То, чего никто не создал, родное наконец пришло домой. Оно кажется непреходящим, ибо сколько бы его ни убивали, всё ещё есть чего почерпнуть из гуляшной пушки. Мы хотим и можем не перечислять здесь их имена, даже если бы имя Елинек стояло у миллионов из них, но оно не стояло. Здесь достаточно света, чтобы положить эту гибридную челов. сосульку на лопатки, если у неё есть лопатки, но никто не отваживается прийти на помощь Карин, — пожалуйста, отойдите назад, дайте нашей полиции делать своё дело, — что, она его не делает? Или, может, делает слишком часто? Немолодая носительница баварского наряда впрягается сама и тянет вожжи, ворочает мясную труппу — она, как уже было сказано, ужасно громоздкая, — ища, как лучше за неё ухватиться. Головы у этой свежей убоины нет, и непонятно, где она могла находиться. Крики вырываются из поведения людей, отскакивают назад, пилят своими голосами дырки в этом событии, похожем на удаляющуюся или всё-таки надвигающуюся, совершающую почётный круг по полю комбинацию; они отскакивают назад от этого грубияна-автомобиля, который их невероятно удивил, что с этой маркой случается не часто. Ведь нельзя взваливать на «Байришен Моторенверке» ответственность за содержание их звучных сосудов, но на сей раз они нас действительно озадачили. Им там, в Мюнхене, как-то удалось произвести искусственную жизнь или снова её разрушить, уже на подъезде машины. Или какой-то совсем уж дикий тип взял этого человека, если это был человек, разделал его до неузнаваемости и состыковал с другими человеческими шлангами в совсем другое существо.
Пока ещё оно находится под спудом спортивной машины, пресса ещё не подоспела, чтобы сфотографировать этот человеческий вагончик, в котором помещаются сразу несколько, и ещё есть место для собаки и багажа! — чтобы потом в знаменитом южнонемецком высотном доме прессы грузить всем этим людей по самый шефский этаж. Но если этот элегантный фрукт высветится — для этого госпожа Френцель со своей задницей-волынкой должна дать задний ход и освободить место взгляду и цепи объяснимостей, — тогда мы, пожалуй, окончательно проиграем эту напёрсточную игру на жизнь, в которой проигрывают все, кроме одного, кто всегда знает, где жизнь или хотя бы куда она подевалась. Жизнь — безмерна, это подтверждают все наши замеры: господин гауляйтер, если можно, лично! В предположении, что вам неизвестны нижеследующие обстоятельства, позволю себе. Может, вы даже не догадываетесь, какие муки означает для детей и стариков жарким летом, в большом городе НЕ ИМЕТЬ ДОСТУПА на ближнюю и даже удалённую парковку. Только потому, что ты ЕСТЬ!
Да, нет думанья без мысли, а гляденья — без событий. Клубень баварского наряда ретируется из автоклозета, в который кого-то явно кинули, предварительно даже не измельчив, а мы не запаслись ни размягчителем, ни отбеливателем. Он снова нарисовался, этот клубень, — цветастая и пышно разодетая снова оказалась на виду, и вид оказался довольно юный, щёки красные, глаза блестят, да, в её возрасте эта девочка-женщина уже почти готова гордо повернуться к кому-нибудь спиной, если он на неё пялится, да-да, а взгляды она вызывает так же часто, как сырое молоко — отравление. Да и сама бросает их, прицелившись, как снежки: взгляд творит женщину, хотя сам мужского рода. Волосы Карин потеряли путеводную седую нить и пенятся на голове взбитыми сливками, но их портит прогорклый привкус, если присмотреться. Истинный возраст не скроешь, где-нибудь он проглянет. Как будто накачали его салом, желтоватой жирной субстанцией выстлали щёки, надули тыльные стороны ладоней; райским наслаждением из теста кажется это скрытое под баварским нарядом тело, платье обтягивает утробу так, будто носительница набивала её три дня, нет, три года подряд. Она пряничница, Карин, и цветные кляксы сладостей запятнали её передник, груди заряжены молоком, как гаубицы, чтобы стрелять по птицам; кожаноштанишники с вожделением раскрыли губы, глядя на это; и облизнулись, будто в рот им впрыснули молочную струю, поскольку Карин встала под их запарусившие шкоты. Здесь больше не треснет ни одна ветка сухого сустава, свежий порыв ветра врывается в полотно влажного постельного режима, из которого Карин, кажется, вышла с новой силой. Кровавая короста, набрякшая мать, так и не ставшая матерью, душа-человек — вот что такое Карин Френцель; её тело налито, как напившийся клещ, голова лишь крошечный довесок — но что это? Быть того не может! Угольно-вороньи волосы вдруг у неё, а совсем недавно вроде были русые, неряшливо закрашенные. Её губы смачно раскрываются, слюна стекает по подбородку, кожа натянулась так туго, что кажется почти прозрачной, будто солнце никогда не ползало по ней, и Карин густо краснеет, розы всходят на её щеках, как вышитые; что за ослепительная чистота исходит от неё, что за чудесная неспелость виснет на её белых вожделенных руках, с которых свежими стружками брызжут кружева баварской блузки, последние белые клочья дыма из её холодного выхлопа, который на глазах разогревается! Рука стирает этот баварский наряд (никак он ей по плечу?) о травяную кочку, — рука, с которой каплет кровь; толпа, помедлив, подступает ближе к машине, но не до конца, и так хорошо видно. Гордо, как земляной червь, выступает этот бесформенный комок мяса, из которого, словно ветки, растут члены, сразу три, три! — это непомерной величины обломки детородных органов, не сформированные, лишь топорно вырубленные из мясного чурбака, их едва можно идентифицировать в их различных стадиях роста, однако это существо, опять же, совсем безжизненно. Может, у него три мужских члена потому, что оно мастерски овладело тремя видами спорта? И всё на этом мёртвом человеческом (животном?) стволе, в этой долблёнке: нам остаётся только сесть туда же и налечь на вёсла, чтобы погрузить их в чёрный поток и помешать в нём. Некая сила, должно быть, рванула эту человеческую свару вверх, а потом шмякнула оземь, а сверху навтыкала при помощи взрывного пластида в конверте ещё других существ, сцепив их, как элементы ЛЕГО-мозаики, чтобы чувствовать себя как бог, создавая новые формы из старых; пожалуйста, возможно, скажет господь бог, это вы разрушили мой вокзал со всеми будками, ангарами и церковью? Попробуйте тогда сами построить что-то лучше! Ведь у вас полно материала от меня: отцы, матери, сестры, дочери, сыновья и ещё корни всего, эти ростки вселенной, вы можете сотворить из этого всё, а я тогда просто возьму и проедусь по всему сотворенному на четырёхтактнике — ни себе, ни людям, — чтобы вы узнали, каково это! По мужчинам и женщинам. Посторонись! Прибыло подкрепление, от которого всё зависит.
Может, Карин Ф. его уже открыла и эгоистично применила на себя одну, не вспомнив даже о матери, которая, почти заодно со штукатуркой, прижалась к стене дома, безвыходно зажатая двумя балбесами в кожаных штанах, валяющими дурака, но опустившими пока свои сосиски в чан, не переставая их, однако, натирать, чтобы развить силу и своими руками извлечь из неё плоды. Ведь от них осталась одна кожа без единой кости. Ну вот, такими их можно впечатывать в бумажку, никто с такими не пойдёт, ни одна из нас даже просто как человек! Но каждый вправе сопоставить с ними свой характер. Их члены гибкие, как змеи, у которых ни концов, ни начал не найдёшь, они остались вблизи маленького польского городка, сегодня это исторический Диснейленд, который снимается во многих фильмах, и его даже можно взять домой, в виде уменьшенной модели, чтобы всегда иметь перед глазами.
