Мёртвые куда-то запропастились, нет, стоп, они теперь у нас, неважно, кому их не хватало. Мы здесь, а всегда были там. Тени нашли понимание со стороны спорного модератора и затем угодили на его банковский счёт, наши долги они не умножили. Внутри наших квартир солнце съёмочной студии остаётся невидимым, однако даже наши тени подъедают что-то от света прожекторов, в котором наши домашние звёзды выступают за символический гонорар. Спасибо, что вы разрешили это с нашей маленькой платой, господин интендант, но в чём всё-таки состояла ваша интенданция? В этих тенях хотя бы можно было ещё опознать живые существа, но теперь, поскольку мы увернули аппарат, тени идут сами, не дожидаясь отсвета кинескопа. Телевидение освещает нас, заверяет нас своей подписью и свидетельствует, что мы есть. Но что скрепляют своей печатью тени? Они запечатывают нам вход в пещеру? Прежде чем иссякнет свет, мы ещё быстренько проверим наш вид в карманном зеркальце наших идей (мы набрасываем на лицо побольше пудры, пока не получим тотально матовый экран!), кто знает, когда мы снова найдём возможность их выразить. Но сейчас так много ток-шоу, не меньше, чем людей, так что до каждого дойдёт очередь ступить под солнце нашего внимания. Да, мы что-то особенное! Мы всегда смотрим в зеркало заднего вида, прежде чем выйти из ряда и подрезать другим лишние нитки жизни.
МИЛЛИОНЫ АВСТРИЙЦЕВ действуют бессознательно. Неспешные зрители, они выслушивают друг от друга сообщения об их деяниях, и суть правды при этом постоянно изменяется, не поспевая за переодеванием и перевоспитанием. Повсюду на досках пола валяются его кровавые одежды, а он не торопясь прохаживается вдоль хода своих мыслей, на открытие которого приглашал господин президент страны, хорошего слесаря он сразу привёл с собой. Он говорит гражданам страны, что они должны все из-начала для мрачной задумчивости упаковать в мешки для собрания старой одежды, а по-следствия? Истерически вспыхивают светильники на стенах, соглашение достигнуто, и вот показывается наша суть в своём лучшем наряде: идее празднования тысячелетия. Отменный костюм!
Женщина входит в зал гостиницы на ужин. Она агностицирована как госпожа Карин Френцель, которая кратковременно исчезала в известной церкви, посещаемой паломниками, и после активных поисков снова не была найдена. Её мать с тех пор блуждает, хотя прошло лишь несколько часов, как бесхозная собака, и звонит в органы и в больницы о своих страхах, что возлюбленное дитя может выпасть из какого-нибудь жуткого места. Пассажирское сиденье соседней кровати осталось пустовать. Не могло ли тело дочери в господнем храме тонко рассеяться? В качестве отражения в серебре обрамления статуи она в те минуты ещё была видна, а в следующие уже нет. Здесь что-то неспроста. Разные места тела матери болят: что-то с неё было сорвано по время хождения по церкви, и теперь те места, где был пластырь, горят, не хватает клочка кожи величиной с монету, его надо как можно скорей заменить. Дочь просто исчезла. Похищение? Болезни? Никаких. Старая мать поникла в углу обеденного зала, как отложенный и невыкупленный товар. Её взгляд, спотыкаясь, бредёт по столам, с которых другие взгляды — да, взглядов явно больше, чем вчера и позавчера, но они и сами кажутся заблудшими — стряхивают его и смахивают из своих уголков глаз! Никто не хочет смотреть. Со вчерашнего дня произошло достаточно много событий, которые надо основательно обсудачить. О запертом автомобиле с запотевшими стёклами всё ещё боятся говорить, разве что в автомобильном клубе, который просматривает все списки членов, не просмотрели ли какого члена. Да, одного не хватает, нет, всё-таки нет! Жандармерия на своих постах охвачена странным бездействием и куда охотнее слушает в своих будках захватывающие песни, чем кого-нибудь захватывает. Она слушает то, что красиво, и отодвигает то, что здесь неуместно и что плывёт сюда ни с чем через реку Мур из Югославии или как там теперь называется эта страна. На дорогах всё регулируется само по себе посредством аварий. В своей существенной полноте это транспортное средство всё ещё воняет; кажется, будто оторванные члены прижимаются к кухонному окну, но никто не хочет рассмотреть это как следует. Наблюдения противоречат друг другу, одни видели, как кто-то выходил из машины, и могут поклясться в этом, другие не могут. А люди всегда хотят знать всё, обменивая в хорошем разговоре сердечные мнения на сердечное внимание. Они оставляют какую-то мелочь после того, как хорошо угостятся за столом соседа.
Мать открывается во всей остроте, как она привыкла это делать, но никто не интересуется острыми приправами. Такие разговоры стараются обходить стороной, исчезнувшая женщина была настолько незаметной, её едва узнавали, когда она входила в обеденный зал. Одна старая женщина не может приниматься нами в расчёт, когда речь идёт о распределении посланий против заграницы. Мать говорит, но это никого не беспокоит. Что сказанное, что услышанное — одно и то же. Только никто не слушает и никто не соглашается. Завтра утром наверняка снова представится возможность взобраться на вершину и/или поехать на экскурсию в автобусе. А сегодня можно только сотрясаться от смеха ни над чем. Самое время, поскольку вечер непременно хочет наступить. Поистине неисчерпаемый запас еды почат.
Посмотрите, вот в обеденный зал входит женщина. Что она себе думает? Все наши чувства говорят нам, что это Карин Френцель, но эта всегда такая неловкая особа сегодня двигается элегантно, скользит как пава, гибко, будто птичьи трели слышишь. Такое чувство, будто она могла попасть отсюда куда угодно. Главное то, что мы в этот момент о ней думаем. Мать врывается как ветер, даже её ортопедические туфли не смогли исполнить свою профессиональную задачу, они были сбиты с ног. Но прежде чем мать получила возможность узнать свою дочь, она затормозилась в своём бегстве в своё дитя, это было бегство, которое заканчивалось в пустыне. Теперь дочь снова вернулась. Едва успев объять свою дочь и наложить руку на её боковую рану, в которой она, мать, сама была мечом, старая женщина вся выложилась, соскочила с роликов, лежалый товар с витрины, и тревоги о мнимой потерянной выбились ключом из её прочных корсажных изделий, при помощи которых она препятствовала полноте своих даров осесть где-нибудь в другом месте. Это дочернее существо не выказывает никакого отношения к матери и вообще ничего не выказывает. Оно ведёт себя тихо, существо, ибо мать иногда люто относилась к любому звуку, который происходил не от её лютни. Весь мир должен был приспосабливаться к этой красивой музыке; все люди, какие ещё живут, есть не что иное, как боксёрские тени для жёстких ударов ниже пояса, что всегда неожиданно наносила мать, все прочие удары если и попадали, то лишь случайно, ибо помещение, в котором люди заперты вместе, тесное, и, если как следует размахнуться, всегда в кого-нибудь попадёшь. В маленькое плюшевое животное или в бумажную розу. Но они не вскрикнут. По крику можно определить, когда плоть убивается в домике её обитания. И где будем настигнуты мы? В случае промаха.
Чужая и вместе с тем такая знакомая женщина входит в помещение гостиницы, уже усаженное могучими оленьими рогами, и немо скользит между столиками. Не видно, как двигаются ноги у неё под юбкой, это скорее как рыск зверя, вышедшего на охоту, который резко вскидывает голову на крик птицы. Тёмные пещеры глаз, прибежище жидкостей, которые позволяют увидеть сокрытое. И кожа меж пещер, которая всегда причиняет косметичке столько хлопот, потому что она вздувается и потом морщится, летний асфальт, который, хотя по нему почти не ездят, оставил своё лучшее время уже позади, время, которое жизнь подняла на рога: эта кожа спотыкается и тут же снова встаёт как новенькая. Лоб вдруг совершенно разгладился. Зеркально! Как будто чужая рука заново зашпаклевала Карин Френцель и потом свежепокрасила, с приводными ремнями вечности, чтобы снова навострить эту опасную бритву, поездить среди нас и прихватить с собой как можно больше голосующих автостопщиков. Клочья потом развеет ветер. Эта женщина для других людей, также и таких, которые её хорошо знали, больше не узнаваема; для материнского же сердца, которое своим ударом разобьёт любого вдребезги, кто к нему приблизится, — всегда! Это новое присутствие женщины с неслышным криком прорывает молекулярную плёнку на поверхности универсального напитка, сегодня это BENCOFIT, он снова возвращает исчезнувшие силы, которых, однако, и не отнимал. Эта дочь тоже сила, с которой надо считаться. И мать прыгает, как дельфин, со своего места и с громкими криками узнавания бросается на разглаженное и снова прочно к ней приставленное дитя, на это абсолютное не то в смысле не то, что надо, что нам мешает, ведь дочь могла бы и сбежать! — однако за метр до её излюбленной цели мать резко останавливается перед таким обилием расцвета сути её дочери. Столько блеска от какой-то домашней хозяйки! Так бы любой мог заявиться. В рассудке старой женщины вспыхивает красный свет светофора, и начинается роковая битва между подлинностью и фальшью, которые входят между собой в клинч, поскольку никто в наших краях не знает, чем одна отличается от другой. Стоять или идти? Разве это блестящее существо, которое предстает здесь в качестве дочери перед матерью, эта внезапная красавица, разве она означает, что дочь вдруг стала не только правильной, но и подлинной, чего мать ей никогда бы не позволила, не испытав это на себе? Подлинность?! Глаза существа распахиваются — да ведь они как кукольные, обтыканные щетинками ресниц, — и неподвижный зрачок, обрамлённый пластиковой плоскостью, по которой можно было бы гравировать заточенными фигурными коньками, и то бы не осталось следа, фиксирует свою визави из-под дребезжащих шарниров век. И это — существо подлинности? Не удивительно, что глаза бы его не видели! Это кукольное создание, кажется, окуклилось в том селении, где время, спотыкаясь, через два шага идёт вспять и снова начинает путь сначала. Этот бесполый эманант дополнительно ужесточён за счёт его словно карандашом обведённых очертаний, но внутри этих очертаний — ничего, кроме тени, и непроницаемая чаща, которая выцарапывает на ногах нечитаемое. Никаким словом ему не выбраться из своего домика, этому существу, — может быть, речь идёт всё же о путанице. Если мы не досчитываемся стольких людей, как мы можем об одном единственном образовать последнее суждение? С этим созданием так: баварская юбка играет с её коленями в догонялки, но колени её то и дело отталкивают, и она отлетает в помещение, а из её рта выкатывается вой сирены. Но, кажется, только мать что-то слышит Робкая, но высокая, дочь стоит (она, кстати, кажется подросшей) — она могла бы отвратить католиков от их веры, если бы они, это постоянно борющееся за спасение на водах абсолютное большинство в этой стране, её вообще воспринимали. Ведь, кажется, её никто не видит. Белую Женщину, госпожу Хитт или как её зовут. Снаружи между тем ненадолго приостановилась „Дикая охота“ и подкрепляет своих лошадей силой, тогда как люди внутри гостиницы предпочитают есть жиры и углеводы. Всем надо жить дальше. Охотники, у них в машинах скоропортящиеся органы (human issues), но мать они здесь не оставят одну, она уже давно просрочена. Кто в течение всей жизни уценял своего ребёнка, тот должен, в конце концов, сесть в транспорт и катиться, чтобы хоть раз увидеть, каково это. А эта Белая Женщина должна остаться, пока на ней не зафиксируется фальшивое и не будет опознано как подлинное. Лишь тогда оно станет действительным. Для матери, которая так долго ждала и не получила ни одного звонка из жандармерии. Чтобы она снова могла отправить дочь в её кроватку Мать, однако, не замечает, что сейчас она будет держать в объятиях пенящуюся, бушующую реку, слишком обильную, чтобы снова направить её в русло. Что-то утекает у матери сквозь пальцы, падает вниз с её выдающейся скалы. Образ вытекает из взглядов матери, но вместе с тем остаётся при ней, она сядет в свой основной состав в двадцать один час тридцать минут, а потом пересядет в микроавтобус, завтра утром в восемь, — или всё это уже было вчера? Идёмте, тянет мама ту даму со спаниелем, моя дочь снова нашлась, посмотрите! Этой даме и смотреть не надо, чтобы ничего не увидеть, и она спешит, отвернув лицо, сквозь Карин Ф. Сразу после этого являются трое мужчин в цепях их альпийских костюмов с альпинистскими застёжками; каждый, кто живёт здесь долго, знает их в лицо, но это не они, а только лицом похожи, я думаю. Оригиналы этих мужчин лежат тем временем в сложенном виде в ледниковой трещине, и их высасывает жаждущая гора — что уж там в них есть, только не жизнь. Почему следующим поколениям ничего о них не рассказывают? И предыдущие тоже так и не узнали: без них не происходит ничего, а они всегда были в отпуске и ничего не делали.
